...Месяца через четыре после переезда в детский дом я свалилась с жуткой ангиной.
— Соня, вставай, — услышала я голос мамы Тани, словно сквозь вату.
Она заменяла в ту ночь маму Нину. Меня всегда — после первой же ночи в детском доме — клали в одной комнате с ночной воспитательницей.
— Вставай, Соня! — встревоженно повторила она.
Я с трудом разлепила веки — они были слишком тяжелыми. Кое-как спустила с кровати ноги. Думала, что меня снова поднимают, чтобы отвести в туалет, но мама Таня почему-то надела на меня теплую кофту и сандалики вместо тапочек. Она случайно прикоснулась пальцами к моим щиколоткам, и я вздрогнула — такими обжигающе-ледяными показались ее руки.
— Ты вся горишь!
...Дежурный врач в медсанчасти, пожилая женщина в очках, мигом проснулась, подхватив меня в тот момент, когда мама Таня выпустила мое запястье из своей ледяной руки. Я почувствовала, что меня снова укладывают — наконец-то! — и засовывают под мышку градусник.
— Сорок, — коротко бросила врач.
— Скорую?! — Я услышала, что мама Таня подняла трубку телефона.
— Да. — Доктор осторожно задрала на мне пижамную кофту и стала трогать живот. — Еще и фурункулы на коже. Скажите, чтобы быстро! Инфекционка.
— Госссподи! — выдохнула мама Таня, вращая трескучий диск.
Когда я снова открыла глаза, то очень удивилась. Спальни не было. Вместо нее — странное, наполовину стеклянное помещение, освещенное утренним солнцем. Как будто я попала в аквариум, только не для рыб, а для людей. Даже дверь в этой комнате оказалась такая же. Сквозь нее я и разглядела коридор, а в нем — сестринский пост. Значит, больница.
<...>
Я вытянула шею и заглянула через стекло в соседний бокс. Там происходило что-то странное. Женщина встала с кровати, взяла на руки большого ребенка и стала бродить с ним туда-сюда по палате. Это был не младенец, не новорожденный, который пока еще не умеет сам ходить.
Это был огромный ребенок, может, всего на пару лет младше меня. Настоящая дылда. Зачем такого носить на руках?! Он же тяжелый. Пусть ходит сам, если ему надо.
Я внимательно прислушалась и уловила что-то вроде пения, только без слов.
— Ааа-ааа-ааА! Ааа-ааа-ааА! — Звуки то взлетали к самому небу, то опускались вниз, как на качелях. Все это повторялось бесконечно. Женщина будто не уставала, она с нежностью прижимала к себе огромного ребенка. А он приник головой к ее груди с закрытыми глазами и странным выражением на лице: я видела, что ему плохо, лоб морщился от боли, но при этом губы его растягивались в мягкой улыбке. Значит, ему было и хорошо.
Я не понимала, что происходит. Меня никто никогда не носил на руках, не пел мне протяжное «Ааа-ааа-ааа». Не качал и не прижимал к себе...
<...>
Не шевелясь — подвижными оставались только глаза, — я наблюдала за тем, что происходило за стеклом, справа и слева от меня.
В боксе слева проснулись все его обитатели — с женщиной, которая качала на руках большого ребенка, оказывается, были три девочки. Все одного возраста, года по четыре, и похожи друг на друга как капли воды. Но при этом совершенно разные. Одна — вся в розовых рюшах и с длинными волосами, уложенными на голове в замысловатую косу. Вторая — в синем спортивном костюме, мягком даже на вид, с простой короткой стрижкой. И третья — в простом зеленом платьице, с красивыми волосами до плеч. Дети галдели, а женщина почему-то не злилась, а улыбалась им. Я прислушалась.
— Мамочка, покорми! — прозвенел тонкий голосок «розовой» девочки.
— Мамочка, намажь мне маслом хлеб, — попросила «синяя дочка».
— Мамочка, я не могу попить, — пожаловалась «зеленая».
Они наперебой что-то просили, чего-то хотели, а женщина вместо того чтобы строго сказать «все-сели-и-замолчали», почему-то ласково отзывалась: «Солнышко, подожди», «Милая, я сейчас».
И каждой помогала. Покормила кашей первую девочку — буквально чуть-чуть — и потом передала ей самой ложку в руку. Сделала бутерброд для второй. Налила из большой пластиковой бутылки воды в кружку и передала третьей дочке.
После завтрака все они устроились на одной кровати вокруг нее — одна подлезла под ее правую руку, другая под левую, а еще одна положила голову ей на колени. Женщина взяла в руки книжку и стала читать. И все дети притихли, слушали ее и улыбались.
В другом боксе тоже наступила тишина — молодая мамочка сидела с младенцем на руках и что-то шептала ему. Каждое мгновение менялось выражение ее лица. Она то широко улыбалась, то кивала ребенку, то шутливо хмурилась и все время произносила какие-то странные звуки. Малышу это нравилось. Он смотрел на нее во все глаза и тоже то хмурился, то улыбался, повторяя за ней выражение лица и откликаясь на звуки.
Я никогда не видела, чтобы кто-то из взрослых так делал с ребенком! Воспитатели подходили к младенцам, чтобы переодеть, накормить, положить в кроватку и уйти по своим делам. А иногда и уйти не получалось — пока переоденут последнего, первый уже снова мокрый.
Конвейер. И уж тем более никто не сидел с нами в обнимку, не читал ласковым и певучим голосом книг.
— Маааамочкаааа. — Первый раз в жизни я произнесла это слово, повторив его за тройняшками. Оно было горьким на вкус. Как слезы. И при этом — сладким и даже теплым. Ложилось на язык, растекаясь до самого горла, и от этого становилось легче дышать.
— Мааамочкааа.
Я вся ушла в это имя, погрузилась в него с головой и не заметила, как женщина из бокса слева, оставив своих троих детей возиться с книжками, подошла к моей двери.
Она постучала. Я глупо смотрела на дверь, не зная, что надо делать. Никто никогда в жизни не стучался ко мне.
— Можно войти? — спросила она.
Я удивленно кивнула. Женщина прошла и остановилась рядом с моей кроватью.
— Привет, — она улыбалась мне: не так, как своим детям, но все равно ласково, — тебе что-нибудь нужно?
Я отрицательно мотнула головой.
— Ты спрашивай, не стесняйся. Хорошо?
Я снова кивнула.
— А то я смотрю, все дети с мамами лежат, а ты нет. Вот, — она вытащила из кармана маленькую коробочку с соком и поставила на мою тумбочку, — яблочный.
— Спасибо. — Я подняла на нее глаза.
— А как тебя зовут?
Я помолчала и после долгой паузы ответила:
— Я не знаю.
Все еще не могла привыкнуть к своему имени, мне было трудно его произнести.
— А сколько тебе лет?
Я снова пожала плечами.
— Ааа, — она как будто о чем-то вспомнила, — все же очень просто. Пойдем вместе посмотрим! Ты можешь встать?
Я неожиданно для самой себя легко спустила ноги с кровати и поднялась. Женщина показала жестом, что нужно выйти за дверь.
— Смотри, перед входом в каждый бокс на двери есть такая табличка с именем и возрастом ребенка. На твоей написано: «Соня, 6 лет 4 месяца». Правильно?
— Да, — кивнула я.
И тут наконец окончательно поняла, что Соня — это я. Соня — мое имя. Это все, что у меня есть.
<...>
В больнице я пролежала тогда три месяца. Ангина дала осложнение и переросла в воспаление легких. Я постоянно болела пневмонией, начала еще в доме ребенка и тоже лежала из-за нее в больницах — только не запомнила ничего. Знала только одно — ни тогда, ни теперь никто меня не навещал. Не приносил гостинцев. Не радовался встрече. Не скучал по мне в разлуке. Воспитательница за все время приехала только однажды, привезла чистые вещи и тут же уехала. Даже на выписку никого из детского дома не прислали, меня забирала скорая.
Зато все это время я слышала и видела, как мамочки укачивают своих малышей, как кормят их из бутылочек и с ложек, как успокаивают, поют им колыбельные и читают книжки. Как целуют и говорят ласковые слова. Как успокаивают после уколов и дуют туда, где болит.
Только в той больнице впервые в жизни я осознала, что у всех детей есть МАМА. И у самых маленьких она есть, и даже у самых больших.
До этого момента я ни о чем таком не размышляла. Просто существовала. Обрывки картин наконец сошлись воедино в моей голове. В детском доме в отличие от дома ребенка к некоторым детям приходили родители. Или другие родственники. Кажется, в дошкольном отделении я была единственной, о чьих родителях не было известно ничего. Остальных кто-то да навещал.
И теперь я поняла, что дети не бывают сами по себе, узнала, что каждому ребенку положена своя собственная мама! Это счастье достается им даром. Просто так. Всем, кроме меня. А мне не положено никого, никакой мамы. Потому что я плохая.
С того дня я стала мечтать о маме. Думала, что она где-то есть — у всех детей есть мама, — надо только ее найти! И тогда я исправлюсь, стану хорошей и буду такой же счастливой, как все остальные. Я полюбила сидеть ночью на подоконнике и смотреть в окно: оттуда открывался вид на утопающую в огнях Москву.
Я влюбилась в огни и смотрела на них ночи напролет. Особенно нравился мне свет окон. Я представляла людей, которые за ними живут. Рисовала в воображении счастливых мам и детей. И где-то среди этих светящихся окон было одно самое дорогое — окно моей мамы.
Правда, я не знала, где именно. А потому любовалась всеми. Никто из персонала больницы внимания на меня не обращал. Не укладывал спать. Не ругал за то, что по ночам сижу на окне. Медсестрам было все равно, лишь бы дети не выходили из палат.
Это открытие — у каждого ребенка есть своя мама — стало самым важным в моей жизни.
И остается таким до сих пор. А тогда младенчество, которого я была лишена, потянуло меня назад. Я хотела прожить все заново и по-другому. С мамой. Мне это нужно было, как воздух.
Помню, я выпросила у нянечки маленькую бутылочку с питьевой водой и лежала вечерами, засунув горлышко себе в рот. Представляла, что это бутылочка с соской, я пью молочко, лежа на руках у мамы, а она укачивает меня. Я представляла себе, какая она, моя мама, — самая добрая, самая ласковая на земле. Она никогда не кричит и никого не ругает. У нее такие же темные волосы, как у меня, и такие же глаза.
Лицо ее в моих фантазиях всегда было размытым, тогда еще я не старалась его детально нарисовать. Просто знала, что она молодая и очень красивая. Зато отчетливо слышала ее голос — как она поет, как только мне одной нежно шепчет: «Шшшшш» и тихо-тихо что-то рассказывает. Милая моя мамочка. Самая лучшая...
Читайте также:
Смотрите наши видео:
