Дорогие пользователи! С 15 декабря Форум Дети закрыт для общения. Выражаем благодарность всем нашим пользователям, принимавшим участие в дискуссиях и горячих спорах. Редакция сосредоточится на выпуске увлекательных статей и новостей, которые вы сможете обсудить в комментариях. Не пропустите!
Конкурс рассказов. Найдите "свободное время"
Доброго дня, форумчане.
Сегодня у нас конкурсный день. Тема рассказов «Свободное время», а за новогоднее настроение будут отвечать усложняющие элементы – упоминание ели, подарков и пушистого снежка.
Вашему вниманию будет представлено 14 конкурсных рассказов и еще 1 внеконкурсный
Читаем, голосуем, обсуждаем.
***И посматривайте периодически тему, вдруг добавлю новые рассказы (место для забывашек традиционно оставлю)
Правила голосования остаются те же:
1. Авторам произведений нельзя раскрывать свою анонимность до конца голосования
2. Голосовать могут все пользователи со страницей на форуме;
3. Голосом за произведение считается только комментарий в виде +1; непосредственно под данным рассказом. Голосование вне ветки или комментарии другого вида (+++++, плюс мильён, 1111111) учитываться не будут. Если у вас нет на клавиатуре плюса, то ставьте *1, но маякните об этом мне.
4. Авторы просят конструктивной критики, поэтому прошу не стесняться выражать свое мнение. Только делайте это вежливо, указывая на конкретные недостатки.
5. Голосовать можно за любое количество произведений, но только один раз
6. Голоса пользователей, замеченных в явном троллинге или оскорблениях, учитываться не будут, а такие комментаторы получат порицание и минус к карме
7 Голосование продлится до вечера субботы (позднего) 26 декабря. После этого тема закрывается, и опоздавшие голоса не засчитываются
8. Победит рассказ, набравший больше всех +1 , о чем будет сообщено в поздравительной теме, скорее всего в понедельник 28 декабря.
Также огромная просьба НЕ ФЛУДИТЬ, пока я не выложу все произведения на суд критиков. А потом флудите сколько хотите))
П. С. Если у вас случилось озарение и вы вспомнили что конкурс сегодня, рассказ напечатан, но не отправлен, то напишите мне, я оставлю место для забывашек
П.П.С. Если обнаружите, что нет вашего рассказа, срочно пишите мне на почту (не в теме), я найду и добавлю
Сегодня у нас конкурсный день. Тема рассказов «Свободное время», а за новогоднее настроение будут отвечать усложняющие элементы – упоминание ели, подарков и пушистого снежка.
Вашему вниманию будет представлено 14 конкурсных рассказов и еще 1 внеконкурсный
Читаем, голосуем, обсуждаем.
***И посматривайте периодически тему, вдруг добавлю новые рассказы (место для забывашек традиционно оставлю)
Правила голосования остаются те же:
1. Авторам произведений нельзя раскрывать свою анонимность до конца голосования
2. Голосовать могут все пользователи со страницей на форуме;
3. Голосом за произведение считается только комментарий в виде +1; непосредственно под данным рассказом. Голосование вне ветки или комментарии другого вида (+++++, плюс мильён, 1111111) учитываться не будут. Если у вас нет на клавиатуре плюса, то ставьте *1, но маякните об этом мне.
4. Авторы просят конструктивной критики, поэтому прошу не стесняться выражать свое мнение. Только делайте это вежливо, указывая на конкретные недостатки.
5. Голосовать можно за любое количество произведений, но только один раз
6. Голоса пользователей, замеченных в явном троллинге или оскорблениях, учитываться не будут, а такие комментаторы получат порицание и минус к карме
7 Голосование продлится до вечера субботы (позднего) 26 декабря. После этого тема закрывается, и опоздавшие голоса не засчитываются
8. Победит рассказ, набравший больше всех +1 , о чем будет сообщено в поздравительной теме, скорее всего в понедельник 28 декабря.
Также огромная просьба НЕ ФЛУДИТЬ, пока я не выложу все произведения на суд критиков. А потом флудите сколько хотите))
П. С. Если у вас случилось озарение и вы вспомнили что конкурс сегодня, рассказ напечатан, но не отправлен, то напишите мне, я оставлю место для забывашек
П.П.С. Если обнаружите, что нет вашего рассказа, срочно пишите мне на почту (не в теме), я найду и добавлю
Тема закрытаТема скрыта
В городе чувствовалось приближение Нового года: повсюду стояли наряженные елки, а окна домов и магазинов сверкали гирляндами и мишурой. Люди спешили в магазины за подарками для близких, а кто-то в последний момент покупал живую елку. Через несколько часов наступит Новый год.
Виктор ждал Алису у замерзшего фонтана и рассматривал застывшие в причудливой форме струи воды. Подошедшая девушка присоединилась к разглядыванию. Там действительно было на что посмотреть. Налюбовавшись, пара отправилась на встречу к друзьям Виктора.
Войдя в помещение, Алиса очень удивилась оформлению. Все было оформлено в темных тонах и только исскуственная зеленая ёлка выделялась на общем фоне. Но и она была украшена игрушками темных цветов. Обстановка больше подходила к празднованию Хеллоуина, а не Нового года. Закончив рассматривать помещение, Алиса оглядела присутствующих. А вот они выглядели совершенно обычно - парни и девушки, сидящие парами или небольшими кучками. И все были в масках. Виктор представил Алису друзьям. Негромко играла музыка, несколько человек танцевали, остальные общались между собой.
До наступления Нового года оставались считанные минуты. Все дружно сняли маски, как бы символизируя, что с наступлением Нового года масочный режим будет отменен. Кто-то включил телевизор. Под бой курантов Алиса, стоя в объятиях Виктора, загадала желание и пригубила шампанское. С улыбкой посмотрела на своего парня и заметила то, чего быть не должно - огромные клыки. От неожиданности шарахнувшись в сторону и проморгавшись для верности, Алиса снова посмотрела на парня. Но клыки никуда не делись. На девушку накатила паника и воображение мигом нарисовало картинку - как ее обескровленную находят где-нибудь в лесу. Отказываясь верить своим глазам, Алиса рванула в сторону двери. Виктор догнал ее ровно через пять шагов и, усадив несопротивляющуюся девушку на диванчик, заговорил:
- Да, я вампир. Половина присутствующих здесь вампиры, а вторая половина - такие же, как и ты. Мы не причиним вам вреда.
В это время на глазах изумленной Алисы один из вампиров клыками впился в шею своей девушки. Проследив за взглядом девушки, Виктор сказал:
- Он ничего плохого ей не сделает. Нам нужна свежая человечья кровь и по большим праздникам мы позволяем себе ее испить. Для этого приглашаем в гости человека и делаем несколько глотков крови. Наша слюна содержит вещество, от которого человек сразу засыпает, а потом ничего не помнит.
Далее Алиса сделала то, от чего Виктор пришел в состояние шока: она просто оголила шею и сказала:
- Кусай.
Но вместо того, чтобы укусить, он нежно поцеловал шею девушки и прошептал:
- Мы любимых не кусаем.
Обалдевшая Алиса уставилась на парня.
- Что? - удивился он такому пристальному вниманию.
- Ты зачем меня сюда привел?
- Чтобы встретить с тобой Новый год. Я не хочу тебя кусать.
Алиса чувствовала себя "Алисой в дурдоме", ибо мозг отказывался принимать то, что в 21 веке все еще существуют вампиры. Остаток вечеринки (или как она называется у вампиров?) прошел как в тумане.
Утром Виктор проводил девушку до дома и наклонился, чтобы поцеловать ее. Алиса заметила, что у него исчезли клыки.
"Может, в напитки было что-то подмешано, вот мне и причудились вампиры?!" - успела подумать девушка, прежде чем раствориться в поцелуе.
* * *
Виктор действительно оказался вампиром. Днем он выглядел как обычный человек, а с наступлением темноты у него появлялись клыки. Алиса быстро привыкла к этой особенности и перестала его бояться. Впереди у нее была свободная неделя новогодних праздников и они с Виктором встречались каждый день. Он радовался, что благодаря масочному режиму они спокойно могут находиться среди людей.
В тот день Алиса с Виктором договорились сходить в кино. Погода была ужасной - днем шел мокрый снег, а к вечеру ударил мороз и образовался гололед. Виктор ждал Алису у кинотеатра, но девушка задерживалась. К остановке напротив кинотеатра подъехал автобус. Алиса выскочила из автобуса и бросилась через дорогу к кинотеатру. Но проезжающий мимо водитель не справился с управлением и машину повело на гололеде. Перебегающая дорогу девушка оказалась под колесами автомобиля. Виктор бросился к месту ДТП и увидел Алису в луже крови. Парень понимал, что счет идет на минуты, но все равно колебался. Он знал, что всего один укус и его любимая будет как новенькая. Но так же знал, что она станет вампиром, а этого она ему не простит. Как-то в шутку он спросил ее, не хочет ли она стать вампиром, на что Алиса совершенно серьезно ответила, что лучше умрет.
И сейчас жизнь поставила их именно перед этим выбором: стать вампиром или умереть. И решать приходится ему.
Подъехала машина скорой помощи. Виктор услышал голос врача "она жива, но потеряла очень много крови". И он не колебался ни минуты:
- Перелейте ей мою кровь. У нас одна группа.
После того, как Виктор отдал Алисе много своей крови, он потерял свою вампирскую сущность. Но его это не сильно волновало - он знал, на что шел. И как-то сказал своей девушке:
- После того, что ты со мной сделала, ты обязана выйти за меня замуж.
Алиса не возражала.
КОНЕЦ
Старшая хозяйка считала, что кота зовут Сигизмундом. Младшая упорно давала ему милейшие прозвища, котом чаще всего отвергаемые по причине дурашливости и пренебрежения к кошачьему эго.
Эго требовало серьезности, степенности и величия, на которое младшей хозяйке было решительнейшим образом начхать.
Сигизмунд, десятикилограммовый сибиряк с зелено-желтыми сытыми глазами, огромным пушистым хвостом-елкой и могучими лапищами, был сперва переименован в Чувака, затем в Детку, а потом и в Пирожочка.
В принципе, и Сигизмунд этого не скрывал, ему было наплевать, как его зовут, потому как главное было – куда и зачем.
Чаще всего Его Пушистейство изволило величаво вплывать на кухню за ежедневной порцией яств утром, днем и вечером, в перерывах почивая где-то на диване или свалившись поперек дороги прямо на полу, чтобы хозяйки норовили запнуться о его пушистую кость. Тогда, если не было совсем уж лениво, одна из могучих лап вытягивала когти и цапала хозяйку за голую пятку, как бы намекая на то, что двуногие хозяева и не хозяева вовсе, а так, рабы на службе у кота. За это, конечно, могло и прилететь, но чаще могучую тушку аккуратно сдвигали к стене, приглаживали шерсть и чесали под шейкой для успокоения своей совести и нервов кота.
Кот не возражал против такого к себе отношения и добросовестно исполнял все кошачьи правила, как то сон в количестве шестнадцати часов в сутки, прием пищи – от десяти минут и чуть больше, а так же игры с обязательным тыгыдыком в период около полуночи или позже где-то на полчаса-час с последующим туалетом, о котором тоже надлежало бы сообщить до, после, а иногда и одновременно с заседанием.
Но больше всего Сигизмунд, как и полагалось коту, любил праздники.
В целом, подходил и странный день, когда в дом приходили чужаки, пили какую-то плохо пахнущую шипучую жидкость, иногда пели, ели нечто под названием торт и давали хозяйке то, от чего у кота буквально текли слюнки – шуршащие штуковины.
Ценность штуковин Сигизмунд не понимал. Точнее, ценность того, что в них было и по непонятной причине приводило хозяек в восторг. Восторгов кот тоже не выказывал и не понимал. Если начинка не была хоть сколь-нибудь съедобной, она не годилась даже для того, чтобы лечь на нее спать.
Зато шуршалки ценились куда больше.
Больше всего шуршалок было раз в году, когда под колючее дерево, притащенное с улицы и пахнущее холодом и сыростью, зачем-то обвитое проводками, которые хоть и было приятно пообгрызать, но не до такой степени, чтобы потом получить от хозяек по заднице, накладывали целые горы, украшенные шуршалками поменьше, которые тоже почему-то было нельзя пробовать на зуб.
- Детка, жопа ты пушистая, хватит жрать банты! – раздавались недовольные возгласы хозяек, стоило только покуситься на сладко шуршащую штуковину. – Сигизмунд, не жри гирлянду, дуралей! Замкнет же! Чувак, а ну, убрал жопу с подарков!
Сигизмунд убирал все десять кило веса с самой верхушки шуршащей пирамиды, грациозно сбивал задней лапой остальные и удалялся обижаться под диван.
Хуже всего было только то, что на дереве, об которое было очень удобно точить когти и которое хозяйки называли елкой, висели целые ленты шуршалок, которые легко обкусывались, жевались, но, увы, не отплевывались, застревая на языке и проваливаясь в желудок.
- Опять дождика нажрался! – сетовала старшая хозяйка, вытаскивая из пасти сопротивлявшегося кота блестящие нити. – Заворот кишок же будет.
- Ма-а-ау! – дурниной орал Сигизмунд, не желая отдавать добычу. – Не да-а-ам! Ай-яй-яй-яй!
Само собой, орал он по-кошачьи, иногда даже нецензурно, но двуногие его все равно не понимали.
Во время так называемых праздников было и то, что Сигизмунд люто ненавидел и желал смыться куда угодно подальше.
- Пирожочек! Булочка! Котлеточка моя! – зазывала младшая хозяйка, пряча за спину то самое, что кот ненавидел всей кошачьей душой. – Иди сюда, моя прелесть!
На все прозвища Сигизмунд чаще всего откликался, ведь если так нежно звали, это означало, что двуногие что-то готовят и коту обязательно что-то перепадет вкусненького, но если хозяйка стояла в коридоре, держа руки за спиной, это означало крах спокойствия.
- Может, ну его? – каждый раз спрашивала старшая хозяйка младшую. – Как-нибудь точно получишь в тапки за издевательство над животным.
- Не получу, - отмахивалась младшая. – Это ежегодная традиция макания кота в сугроб. Сегодня вон какие сугробы, снег мягкий, пушистый, грех не макнуть.
- Как знаешь, но на месте Детки я б тебе нагадила в тапки, - заявила старшая и полезла под диван. – Кот, иди сюда, - позвала она уверенным тоном. – Хуже все равно уже не будет. Пять минут унижений, зато год покоя. Или полгода – до лета. А там – цветочки, птички, травка.
- Хш-ш-ш! – выразил Сигизмунд свое отношение к травкам, птичкам, цветочкам и всему прочему, что было за пределами дома. – Не буду, не буду, не буду!
- Может, ну его? – повторила старшая хозяйка, взглянув на младшую. – Он не хочет.
- А кто его спрашивает? – удивилась младшая. – Только макну, тут же на руки и домой, жрать мясо от пуза.
- Он уже поперек себя шире, под диван залезает с кряхтением, - пожурила старшая младшую, ловко подцепив Сигизмунда за заднюю лапу, ухватив за вторую и потянув на себя.
Сигизмунд решил дорого продать свою жизнь и взвыл.
- Надо б его помыть потом, - задумчиво произнесла старшая хозяйка, вытащив кота со смачным чпоком, как пробку из бутылки шампанского.
- О-о-о, нет-нет-нет-нет! – страдальчески затянул Сигизмунд, вспомнив, что хуже белого и холодного на улице может быть только теплое и мокрое в ванной, после чего великолепная шкура превращалась в жалкую тряпку и требовала многочасового вылизывания.
Орущего от негодования, завывающего о своей тяжкой доле кота, младшая хозяйка мановением руки заковала в унизительную собачью шлейку, взвалила на плечо и унеслась из дома для традиционной человеческой забавы и традиционного же кошачьего унижения – торжественного опускания кота в сугроб.
Улицу Сигизмунд не то, чтоб ненавидел – не понимал. Да и что было хорошего в ветре, лающих псах, наглых голубях и бездомных голодных кошках, искренне недоумевающих воплям сытого домашнего кота?
- Но-о-оу! – по-английски взвыл Сигизмунд, увидев довольно большой сугроб и почуяв его холод, еще сидя на руках хозяйки.
- Церемония ежегодного макания кота в сугроб открыта! – провозгласила хозяйка, с трудом отодрав от себя Сигизмунда, после чего бережно опустила его прямо пушистым пузом в пушистый снежок.
- НО-О-ОУ! – еще громче завопил Сигизмунд, привлекая к себе внимание прочих двуногих, бездомных котов и даже хозяйских собак.
- Да все-все-все уже, - смилостивилась хозяйка, подняв истошно орущего кота на руки и направляясь к дому. – Сейчас намоем, вернем всю пушистость, просушим, а потом мяска дадим. Только елочный дождик больше не жри. Хвати уже орать, Пирожочек. Не убили же тебя.
Дома, отмытый, высушенный страшной штукой под названием фен, которая жутко шумела и грела шерсть, временно превратившись в пушистый шар на ножках, приняв для успокоения полкило мяса и воодушевленно подрав для успокоения нервов придверный ковер, Сигизмунд, благоухая чем-то цветочным, обидевшись до глубины души, но не до такой степени, чтобы нассать в тапки, затаился под диваном, ожидая ночи.
Около часу ночи, не по разу совершив еженощный тыгыдык из комнат в комнаты, уделав свой туалетный лоток всем накопившимся за день и восстановив душевное равновесие, Сигизмунд решил нарушить равновесие человеческое и древесное.
Утро пришлось на всякий случай встретить под диваном. Во избежание.
Глядя на опрокинутую елку, на раскиданные и местами даже сожранные пластмассовые игрушки, елочный дождик, свисавший не только с убитой елки, но и с занавесок, столов, включая кухонный, с унитаза и даже с чайника, хозяйки только улыбнулись.
- Ответная реакция не заставила себя долго ждать, - глубокомысленно произнесла старшая.
- Отомстил, как мог, - согласилась младшая.
- Сигизмунд, вылезай, - позвала старшая. – Пошли завтракать.
- Детка, золотце мое, выковыривайся, - поддержала младшая.
Сигизмунд, в принципе незлобивый воспитанный кот, вылез из-под дивана и, гордо задрав роскошный пушистый хвост, чинно проследовал на кухню, зная, что, в общем-то, его обожают до такой степени, что даже нассы он в тапки, ему бы ничего за это не было.
Хотя бы даже потому, что обувь хозяйки убирали, а из того, во что или на что это можно было сделать, был только придверный коврик, на который Сигизмунд изредка задумчиво блевал огрызками елочных игрушек зимой и комнатных цветов во все остальное время года.
- Кушай, Пирожочек, кушай, - Сигизмунд наворачивал за обе щеки куски мяса, жмурясь от удовольствия от поглажек по чистой шкурке, и предвкушал долгий сладкий сон на вершине горы подарков под восстановленной елкой, об которую даже в полудреме так приятно было поточить когти. – С Новым Годом, киса.
КОНЕЦ
Старшая хозяйка считала, что кота зовут Сигизмундом. Младшая упорно давала ему милейшие прозвища, котом чаще всего отвергаемые по причине дурашливости и пренебрежения к кошачьему эго.
Эго требовало серьезности, степенности и величия, на которое младшей хозяйке было решительнейшим образом начхать.
Сигизмунд, десятикилограммовый сибиряк с зелено-желтыми сытыми глазами, огромным пушистым хвостом-елкой и могучими лапищами, был сперва переименован в Чувака, затем в Детку, а потом и в Пирожочка.
В принципе, и Сигизмунд этого не скрывал, ему было наплевать, как его зовут, потому как главное было – куда и зачем.
Чаще всего Его Пушистейство изволило величаво вплывать на кухню за ежедневной порцией яств утром, днем и вечером, в перерывах почивая где-то на диване или свалившись поперек дороги прямо на полу, чтобы хозяйки норовили запнуться о его пушистую кость. Тогда, если не было совсем уж лениво, одна из могучих лап вытягивала когти и цапала хозяйку за голую пятку, как бы намекая на то, что двуногие хозяева и не хозяева вовсе, а так, рабы на службе у кота. За это, конечно, могло и прилететь, но чаще могучую тушку аккуратно сдвигали к стене, приглаживали шерсть и чесали под шейкой для успокоения своей совести и нервов кота.
Кот не возражал против такого к себе отношения и добросовестно исполнял все кошачьи правила, как то сон в количестве шестнадцати часов в сутки, прием пищи – от десяти минут и чуть больше, а так же игры с обязательным тыгыдыком в период около полуночи или позже где-то на полчаса-час с последующим туалетом, о котором тоже надлежало бы сообщить до, после, а иногда и одновременно с заседанием.
Но больше всего Сигизмунд, как и полагалось коту, любил праздники.
В целом, подходил и странный день, когда в дом приходили чужаки, пили какую-то плохо пахнущую шипучую жидкость, иногда пели, ели нечто под названием торт и давали хозяйке то, от чего у кота буквально текли слюнки – шуршащие штуковины.
Ценность штуковин Сигизмунд не понимал. Точнее, ценность того, что в них было и по непонятной причине приводило хозяек в восторг. Восторгов кот тоже не выказывал и не понимал. Если начинка не была хоть сколь-нибудь съедобной, она не годилась даже для того, чтобы лечь на нее спать.
Зато шуршалки ценились куда больше.
Больше всего шуршалок было раз в году, когда под колючее дерево, притащенное с улицы и пахнущее холодом и сыростью, зачем-то обвитое проводками, которые хоть и было приятно пообгрызать, но не до такой степени, чтобы потом получить от хозяек по заднице, накладывали целые горы, украшенные шуршалками поменьше, которые тоже почему-то было нельзя пробовать на зуб.
- Детка, жопа ты пушистая, хватит жрать банты! – раздавались недовольные возгласы хозяек, стоило только покуситься на сладко шуршащую штуковину. – Сигизмунд, не жри гирлянду, дуралей! Замкнет же! Чувак, а ну, убрал жопу с подарков!
Сигизмунд убирал все десять кило веса с самой верхушки шуршащей пирамиды, грациозно сбивал задней лапой остальные и удалялся обижаться под диван.
Хуже всего было только то, что на дереве, об которое было очень удобно точить когти и которое хозяйки называли елкой, висели целые ленты шуршалок, которые легко обкусывались, жевались, но, увы, не отплевывались, застревая на языке и проваливаясь в желудок.
- Опять дождика нажрался! – сетовала старшая хозяйка, вытаскивая из пасти сопротивлявшегося кота блестящие нити. – Заворот кишок же будет.
- Ма-а-ау! – дурниной орал Сигизмунд, не желая отдавать добычу. – Не да-а-ам! Ай-яй-яй-яй!
Само собой, орал он по-кошачьи, иногда даже нецензурно, но двуногие его все равно не понимали.
Во время так называемых праздников было и то, что Сигизмунд люто ненавидел и желал смыться куда угодно подальше.
- Пирожочек! Булочка! Котлеточка моя! – зазывала младшая хозяйка, пряча за спину то самое, что кот ненавидел всей кошачьей душой. – Иди сюда, моя прелесть!
На все прозвища Сигизмунд чаще всего откликался, ведь если так нежно звали, это означало, что двуногие что-то готовят и коту обязательно что-то перепадет вкусненького, но если хозяйка стояла в коридоре, держа руки за спиной, это означало крах спокойствия.
- Может, ну его? – каждый раз спрашивала старшая хозяйка младшую. – Как-нибудь точно получишь в тапки за издевательство над животным.
- Не получу, - отмахивалась младшая. – Это ежегодная традиция макания кота в сугроб. Сегодня вон какие сугробы, снег мягкий, пушистый, грех не макнуть.
- Как знаешь, но на месте Детки я б тебе нагадила в тапки, - заявила старшая и полезла под диван. – Кот, иди сюда, - позвала она уверенным тоном. – Хуже все равно уже не будет. Пять минут унижений, зато год покоя. Или полгода – до лета. А там – цветочки, птички, травка.
- Хш-ш-ш! – выразил Сигизмунд свое отношение к травкам, птичкам, цветочкам и всему прочему, что было за пределами дома. – Не буду, не буду, не буду!
- Может, ну его? – повторила старшая хозяйка, взглянув на младшую. – Он не хочет.
- А кто его спрашивает? – удивилась младшая. – Только макну, тут же на руки и домой, жрать мясо от пуза.
- Он уже поперек себя шире, под диван залезает с кряхтением, - пожурила старшая младшую, ловко подцепив Сигизмунда за заднюю лапу, ухватив за вторую и потянув на себя.
Сигизмунд решил дорого продать свою жизнь и взвыл.
- Надо б его помыть потом, - задумчиво произнесла старшая хозяйка, вытащив кота со смачным чпоком, как пробку из бутылки шампанского.
- О-о-о, нет-нет-нет-нет! – страдальчески затянул Сигизмунд, вспомнив, что хуже белого и холодного на улице может быть только теплое и мокрое в ванной, после чего великолепная шкура превращалась в жалкую тряпку и требовала многочасового вылизывания.
Орущего от негодования, завывающего о своей тяжкой доле кота, младшая хозяйка мановением руки заковала в унизительную собачью шлейку, взвалила на плечо и унеслась из дома для традиционной человеческой забавы и традиционного же кошачьего унижения – торжественного опускания кота в сугроб.
Улицу Сигизмунд не то, чтоб ненавидел – не понимал. Да и что было хорошего в ветре, лающих псах, наглых голубях и бездомных голодных кошках, искренне недоумевающих воплям сытого домашнего кота?
- Но-о-оу! – по-английски взвыл Сигизмунд, увидев довольно большой сугроб и почуяв его холод, еще сидя на руках хозяйки.
- Церемония ежегодного макания кота в сугроб открыта! – провозгласила хозяйка, с трудом отодрав от себя Сигизмунда, после чего бережно опустила его прямо пушистым пузом в пушистый снежок.
- НО-О-ОУ! – еще громче завопил Сигизмунд, привлекая к себе внимание прочих двуногих, бездомных котов и даже хозяйских собак.
- Да все-все-все уже, - смилостивилась хозяйка, подняв истошно орущего кота на руки и направляясь к дому. – Сейчас намоем, вернем всю пушистость, просушим, а потом мяска дадим. Только елочный дождик больше не жри. Хвати уже орать, Пирожочек. Не убили же тебя.
Дома, отмытый, высушенный страшной штукой под названием фен, которая жутко шумела и грела шерсть, временно превратившись в пушистый шар на ножках, приняв для успокоения полкило мяса и воодушевленно подрав для успокоения нервов придверный ковер, Сигизмунд, благоухая чем-то цветочным, обидевшись до глубины души, но не до такой степени, чтобы нассать в тапки, затаился под диваном, ожидая ночи.
Около часу ночи, не по разу совершив еженощный тыгыдык из комнат в комнаты, уделав свой туалетный лоток всем накопившимся за день и восстановив душевное равновесие, Сигизмунд решил нарушить равновесие человеческое и древесное.
Утро пришлось на всякий случай встретить под диваном. Во избежание.
Глядя на опрокинутую елку, на раскиданные и местами даже сожранные пластмассовые игрушки, елочный дождик, свисавший не только с убитой елки, но и с занавесок, столов, включая кухонный, с унитаза и даже с чайника, хозяйки только улыбнулись.
- Ответная реакция не заставила себя долго ждать, - глубокомысленно произнесла старшая.
- Отомстил, как мог, - согласилась младшая.
- Сигизмунд, вылезай, - позвала старшая. – Пошли завтракать.
- Детка, золотце мое, выковыривайся, - поддержала младшая.
Сигизмунд, в принципе незлобивый воспитанный кот, вылез из-под дивана и, гордо задрав роскошный пушистый хвост, чинно проследовал на кухню, зная, что, в общем-то, его обожают до такой степени, что даже нассы он в тапки, ему бы ничего за это не было.
Хотя бы даже потому, что обувь хозяйки убирали, а из того, во что или на что это можно было сделать, был только придверный коврик, на который Сигизмунд изредка задумчиво блевал огрызками елочных игрушек зимой и комнатных цветов во все остальное время года.
- Кушай, Пирожочек, кушай, - Сигизмунд наворачивал за обе щеки куски мяса, жмурясь от удовольствия от поглажек по чистой шкурке, и предвкушал долгий сладкий сон на вершине горы подарков под восстановленной елкой, об которую даже в полудреме так приятно было поточить когти. – С Новым Годом, киса.
КОНЕЦ
Старшая хозяйка считала, что кота зовут Сигизмундом. Младшая упорно давала ему милейшие прозвища, котом чаще всего отвергаемые по причине дурашливости и пренебрежения к кошачьему эго.
Эго требовало серьезности, степенности и величия, на которое младшей хозяйке было решительнейшим образом начхать.
Сигизмунд, десятикилограммовый сибиряк с зелено-желтыми сытыми глазами, огромным пушистым хвостом-елкой и могучими лапищами, был сперва переименован в Чувака, затем в Детку, а потом и в Пирожочка.
В принципе, и Сигизмунд этого не скрывал, ему было наплевать, как его зовут, потому как главное было – куда и зачем.
Чаще всего Его Пушистейство изволило величаво вплывать на кухню за ежедневной порцией яств утром, днем и вечером, в перерывах почивая где-то на диване или свалившись поперек дороги прямо на полу, чтобы хозяйки норовили запнуться о его пушистую кость. Тогда, если не было совсем уж лениво, одна из могучих лап вытягивала когти и цапала хозяйку за голую пятку, как бы намекая на то, что двуногие хозяева и не хозяева вовсе, а так, рабы на службе у кота. За это, конечно, могло и прилететь, но чаще могучую тушку аккуратно сдвигали к стене, приглаживали шерсть и чесали под шейкой для успокоения своей совести и нервов кота.
Кот не возражал против такого к себе отношения и добросовестно исполнял все кошачьи правила, как то сон в количестве шестнадцати часов в сутки, прием пищи – от десяти минут и чуть больше, а так же игры с обязательным тыгыдыком в период около полуночи или позже где-то на полчаса-час с последующим туалетом, о котором тоже надлежало бы сообщить до, после, а иногда и одновременно с заседанием.
Но больше всего Сигизмунд, как и полагалось коту, любил праздники.
В целом, подходил и странный день, когда в дом приходили чужаки, пили какую-то плохо пахнущую шипучую жидкость, иногда пели, ели нечто под названием торт и давали хозяйке то, от чего у кота буквально текли слюнки – шуршащие штуковины.
Ценность штуковин Сигизмунд не понимал. Точнее, ценность того, что в них было и по непонятной причине приводило хозяек в восторг. Восторгов кот тоже не выказывал и не понимал. Если начинка не была хоть сколь-нибудь съедобной, она не годилась даже для того, чтобы лечь на нее спать.
Зато шуршалки ценились куда больше.
Больше всего шуршалок было раз в году, когда под колючее дерево, притащенное с улицы и пахнущее холодом и сыростью, зачем-то обвитое проводками, которые хоть и было приятно пообгрызать, но не до такой степени, чтобы потом получить от хозяек по заднице, накладывали целые горы, украшенные шуршалками поменьше, которые тоже почему-то было нельзя пробовать на зуб.
- Детка, жопа ты пушистая, хватит жрать банты! – раздавались недовольные возгласы хозяек, стоило только покуситься на сладко шуршащую штуковину. – Сигизмунд, не жри гирлянду, дуралей! Замкнет же! Чувак, а ну, убрал жопу с подарков!
Сигизмунд убирал все десять кило веса с самой верхушки шуршащей пирамиды, грациозно сбивал задней лапой остальные и удалялся обижаться под диван.
Хуже всего было только то, что на дереве, об которое было очень удобно точить когти и которое хозяйки называли елкой, висели целые ленты шуршалок, которые легко обкусывались, жевались, но, увы, не отплевывались, застревая на языке и проваливаясь в желудок.
- Опять дождика нажрался! – сетовала старшая хозяйка, вытаскивая из пасти сопротивлявшегося кота блестящие нити. – Заворот кишок же будет.
- Ма-а-ау! – дурниной орал Сигизмунд, не желая отдавать добычу. – Не да-а-ам! Ай-яй-яй-яй!
Само собой, орал он по-кошачьи, иногда даже нецензурно, но двуногие его все равно не понимали.
Во время так называемых праздников было и то, что Сигизмунд люто ненавидел и желал смыться куда угодно подальше.
- Пирожочек! Булочка! Котлеточка моя! – зазывала младшая хозяйка, пряча за спину то самое, что кот ненавидел всей кошачьей душой. – Иди сюда, моя прелесть!
На все прозвища Сигизмунд чаще всего откликался, ведь если так нежно звали, это означало, что двуногие что-то готовят и коту обязательно что-то перепадет вкусненького, но если хозяйка стояла в коридоре, держа руки за спиной, это означало крах спокойствия.
- Может, ну его? – каждый раз спрашивала старшая хозяйка младшую. – Как-нибудь точно получишь в тапки за издевательство над животным.
- Не получу, - отмахивалась младшая. – Это ежегодная традиция макания кота в сугроб. Сегодня вон какие сугробы, снег мягкий, пушистый, грех не макнуть.
- Как знаешь, но на месте Детки я б тебе нагадила в тапки, - заявила старшая и полезла под диван. – Кот, иди сюда, - позвала она уверенным тоном. – Хуже все равно уже не будет. Пять минут унижений, зато год покоя. Или полгода – до лета. А там – цветочки, птички, травка.
- Хш-ш-ш! – выразил Сигизмунд свое отношение к травкам, птичкам, цветочкам и всему прочему, что было за пределами дома. – Не буду, не буду, не буду!
- Может, ну его? – повторила старшая хозяйка, взглянув на младшую. – Он не хочет.
- А кто его спрашивает? – удивилась младшая. – Только макну, тут же на руки и домой, жрать мясо от пуза.
- Он уже поперек себя шире, под диван залезает с кряхтением, - пожурила старшая младшую, ловко подцепив Сигизмунда за заднюю лапу, ухватив за вторую и потянув на себя.
Сигизмунд решил дорого продать свою жизнь и взвыл.
- Надо б его помыть потом, - задумчиво произнесла старшая хозяйка, вытащив кота со смачным чпоком, как пробку из бутылки шампанского.
- О-о-о, нет-нет-нет-нет! – страдальчески затянул Сигизмунд, вспомнив, что хуже белого и холодного на улице может быть только теплое и мокрое в ванной, после чего великолепная шкура превращалась в жалкую тряпку и требовала многочасового вылизывания.
Орущего от негодования, завывающего о своей тяжкой доле кота, младшая хозяйка мановением руки заковала в унизительную собачью шлейку, взвалила на плечо и унеслась из дома для традиционной человеческой забавы и традиционного же кошачьего унижения – торжественного опускания кота в сугроб.
Улицу Сигизмунд не то, чтоб ненавидел – не понимал. Да и что было хорошего в ветре, лающих псах, наглых голубях и бездомных голодных кошках, искренне недоумевающих воплям сытого домашнего кота?
- Но-о-оу! – по-английски взвыл Сигизмунд, увидев довольно большой сугроб и почуяв его холод, еще сидя на руках хозяйки.
- Церемония ежегодного макания кота в сугроб открыта! – провозгласила хозяйка, с трудом отодрав от себя Сигизмунда, после чего бережно опустила его прямо пушистым пузом в пушистый снежок.
- НО-О-ОУ! – еще громче завопил Сигизмунд, привлекая к себе внимание прочих двуногих, бездомных котов и даже хозяйских собак.
- Да все-все-все уже, - смилостивилась хозяйка, подняв истошно орущего кота на руки и направляясь к дому. – Сейчас намоем, вернем всю пушистость, просушим, а потом мяска дадим. Только елочный дождик больше не жри. Хвати уже орать, Пирожочек. Не убили же тебя.
Дома, отмытый, высушенный страшной штукой под названием фен, которая жутко шумела и грела шерсть, временно превратившись в пушистый шар на ножках, приняв для успокоения полкило мяса и воодушевленно подрав для успокоения нервов придверный ковер, Сигизмунд, благоухая чем-то цветочным, обидевшись до глубины души, но не до такой степени, чтобы нассать в тапки, затаился под диваном, ожидая ночи.
Около часу ночи, не по разу совершив еженощный тыгыдык из комнат в комнаты, уделав свой туалетный лоток всем накопившимся за день и восстановив душевное равновесие, Сигизмунд решил нарушить равновесие человеческое и древесное.
Утро пришлось на всякий случай встретить под диваном. Во избежание.
Глядя на опрокинутую елку, на раскиданные и местами даже сожранные пластмассовые игрушки, елочный дождик, свисавший не только с убитой елки, но и с занавесок, столов, включая кухонный, с унитаза и даже с чайника, хозяйки только улыбнулись.
- Ответная реакция не заставила себя долго ждать, - глубокомысленно произнесла старшая.
- Отомстил, как мог, - согласилась младшая.
- Сигизмунд, вылезай, - позвала старшая. – Пошли завтракать.
- Детка, золотце мое, выковыривайся, - поддержала младшая.
Сигизмунд, в принципе незлобивый воспитанный кот, вылез из-под дивана и, гордо задрав роскошный пушистый хвост, чинно проследовал на кухню, зная, что, в общем-то, его обожают до такой степени, что даже нассы он в тапки, ему бы ничего за это не было.
Хотя бы даже потому, что обувь хозяйки убирали, а из того, во что или на что это можно было сделать, был только придверный коврик, на который Сигизмунд изредка задумчиво блевал огрызками елочных игрушек зимой и комнатных цветов во все остальное время года.
- Кушай, Пирожочек, кушай, - Сигизмунд наворачивал за обе щеки куски мяса, жмурясь от удовольствия от поглажек по чистой шкурке, и предвкушал долгий сладкий сон на вершине горы подарков под восстановленной елкой, об которую даже в полудреме так приятно было поточить когти. – С Новым Годом, киса.
КОНЕЦ
Старшая хозяйка считала, что кота зовут Сигизмундом. Младшая упорно давала ему милейшие прозвища, котом чаще всего отвергаемые по причине дурашливости и пренебрежения к кошачьему эго.
Эго требовало серьезности, степенности и величия, на которое младшей хозяйке было решительнейшим образом начхать.
Сигизмунд, десятикилограммовый сибиряк с зелено-желтыми сытыми глазами, огромным пушистым хвостом-елкой и могучими лапищами, был сперва переименован в Чувака, затем в Детку, а потом и в Пирожочка.
В принципе, и Сигизмунд этого не скрывал, ему было наплевать, как его зовут, потому как главное было – куда и зачем.
Чаще всего Его Пушистейство изволило величаво вплывать на кухню за ежедневной порцией яств утром, днем и вечером, в перерывах почивая где-то на диване или свалившись поперек дороги прямо на полу, чтобы хозяйки норовили запнуться о его пушистую кость. Тогда, если не было совсем уж лениво, одна из могучих лап вытягивала когти и цапала хозяйку за голую пятку, как бы намекая на то, что двуногие хозяева и не хозяева вовсе, а так, рабы на службе у кота. За это, конечно, могло и прилететь, но чаще могучую тушку аккуратно сдвигали к стене, приглаживали шерсть и чесали под шейкой для успокоения своей совести и нервов кота.
Кот не возражал против такого к себе отношения и добросовестно исполнял все кошачьи правила, как то сон в количестве шестнадцати часов в сутки, прием пищи – от десяти минут и чуть больше, а так же игры с обязательным тыгыдыком в период около полуночи или позже где-то на полчаса-час с последующим туалетом, о котором тоже надлежало бы сообщить до, после, а иногда и одновременно с заседанием.
Но больше всего Сигизмунд, как и полагалось коту, любил праздники.
В целом, подходил и странный день, когда в дом приходили чужаки, пили какую-то плохо пахнущую шипучую жидкость, иногда пели, ели нечто под названием торт и давали хозяйке то, от чего у кота буквально текли слюнки – шуршащие штуковины.
Ценность штуковин Сигизмунд не понимал. Точнее, ценность того, что в них было и по непонятной причине приводило хозяек в восторг. Восторгов кот тоже не выказывал и не понимал. Если начинка не была хоть сколь-нибудь съедобной, она не годилась даже для того, чтобы лечь на нее спать.
Зато шуршалки ценились куда больше.
Больше всего шуршалок было раз в году, когда под колючее дерево, притащенное с улицы и пахнущее холодом и сыростью, зачем-то обвитое проводками, которые хоть и было приятно пообгрызать, но не до такой степени, чтобы потом получить от хозяек по заднице, накладывали целые горы, украшенные шуршалками поменьше, которые тоже почему-то было нельзя пробовать на зуб.
- Детка, жопа ты пушистая, хватит жрать банты! – раздавались недовольные возгласы хозяек, стоило только покуситься на сладко шуршащую штуковину. – Сигизмунд, не жри гирлянду, дуралей! Замкнет же! Чувак, а ну, убрал жопу с подарков!
Сигизмунд убирал все десять кило веса с самой верхушки шуршащей пирамиды, грациозно сбивал задней лапой остальные и удалялся обижаться под диван.
Хуже всего было только то, что на дереве, об которое было очень удобно точить когти и которое хозяйки называли елкой, висели целые ленты шуршалок, которые легко обкусывались, жевались, но, увы, не отплевывались, застревая на языке и проваливаясь в желудок.
- Опять дождика нажрался! – сетовала старшая хозяйка, вытаскивая из пасти сопротивлявшегося кота блестящие нити. – Заворот кишок же будет.
- Ма-а-ау! – дурниной орал Сигизмунд, не желая отдавать добычу. – Не да-а-ам! Ай-яй-яй-яй!
Само собой, орал он по-кошачьи, иногда даже нецензурно, но двуногие его все равно не понимали.
Во время так называемых праздников было и то, что Сигизмунд люто ненавидел и желал смыться куда угодно подальше.
- Пирожочек! Булочка! Котлеточка моя! – зазывала младшая хозяйка, пряча за спину то самое, что кот ненавидел всей кошачьей душой. – Иди сюда, моя прелесть!
На все прозвища Сигизмунд чаще всего откликался, ведь если так нежно звали, это означало, что двуногие что-то готовят и коту обязательно что-то перепадет вкусненького, но если хозяйка стояла в коридоре, держа руки за спиной, это означало крах спокойствия.
- Может, ну его? – каждый раз спрашивала старшая хозяйка младшую. – Как-нибудь точно получишь в тапки за издевательство над животным.
- Не получу, - отмахивалась младшая. – Это ежегодная традиция макания кота в сугроб. Сегодня вон какие сугробы, снег мягкий, пушистый, грех не макнуть.
- Как знаешь, но на месте Детки я б тебе нагадила в тапки, - заявила старшая и полезла под диван. – Кот, иди сюда, - позвала она уверенным тоном. – Хуже все равно уже не будет. Пять минут унижений, зато год покоя. Или полгода – до лета. А там – цветочки, птички, травка.
- Хш-ш-ш! – выразил Сигизмунд свое отношение к травкам, птичкам, цветочкам и всему прочему, что было за пределами дома. – Не буду, не буду, не буду!
- Может, ну его? – повторила старшая хозяйка, взглянув на младшую. – Он не хочет.
- А кто его спрашивает? – удивилась младшая. – Только макну, тут же на руки и домой, жрать мясо от пуза.
- Он уже поперек себя шире, под диван залезает с кряхтением, - пожурила старшая младшую, ловко подцепив Сигизмунда за заднюю лапу, ухватив за вторую и потянув на себя.
Сигизмунд решил дорого продать свою жизнь и взвыл.
- Надо б его помыть потом, - задумчиво произнесла старшая хозяйка, вытащив кота со смачным чпоком, как пробку из бутылки шампанского.
- О-о-о, нет-нет-нет-нет! – страдальчески затянул Сигизмунд, вспомнив, что хуже белого и холодного на улице может быть только теплое и мокрое в ванной, после чего великолепная шкура превращалась в жалкую тряпку и требовала многочасового вылизывания.
Орущего от негодования, завывающего о своей тяжкой доле кота, младшая хозяйка мановением руки заковала в унизительную собачью шлейку, взвалила на плечо и унеслась из дома для традиционной человеческой забавы и традиционного же кошачьего унижения – торжественного опускания кота в сугроб.
Улицу Сигизмунд не то, чтоб ненавидел – не понимал. Да и что было хорошего в ветре, лающих псах, наглых голубях и бездомных голодных кошках, искренне недоумевающих воплям сытого домашнего кота?
- Но-о-оу! – по-английски взвыл Сигизмунд, увидев довольно большой сугроб и почуяв его холод, еще сидя на руках хозяйки.
- Церемония ежегодного макания кота в сугроб открыта! – провозгласила хозяйка, с трудом отодрав от себя Сигизмунда, после чего бережно опустила его прямо пушистым пузом в пушистый снежок.
- НО-О-ОУ! – еще громче завопил Сигизмунд, привлекая к себе внимание прочих двуногих, бездомных котов и даже хозяйских собак.
- Да все-все-все уже, - смилостивилась хозяйка, подняв истошно орущего кота на руки и направляясь к дому. – Сейчас намоем, вернем всю пушистость, просушим, а потом мяска дадим. Только елочный дождик больше не жри. Хвати уже орать, Пирожочек. Не убили же тебя.
Дома, отмытый, высушенный страшной штукой под названием фен, которая жутко шумела и грела шерсть, временно превратившись в пушистый шар на ножках, приняв для успокоения полкило мяса и воодушевленно подрав для успокоения нервов придверный ковер, Сигизмунд, благоухая чем-то цветочным, обидевшись до глубины души, но не до такой степени, чтобы нассать в тапки, затаился под диваном, ожидая ночи.
Около часу ночи, не по разу совершив еженощный тыгыдык из комнат в комнаты, уделав свой туалетный лоток всем накопившимся за день и восстановив душевное равновесие, Сигизмунд решил нарушить равновесие человеческое и древесное.
Утро пришлось на всякий случай встретить под диваном. Во избежание.
Глядя на опрокинутую елку, на раскиданные и местами даже сожранные пластмассовые игрушки, елочный дождик, свисавший не только с убитой елки, но и с занавесок, столов, включая кухонный, с унитаза и даже с чайника, хозяйки только улыбнулись.
- Ответная реакция не заставила себя долго ждать, - глубокомысленно произнесла старшая.
- Отомстил, как мог, - согласилась младшая.
- Сигизмунд, вылезай, - позвала старшая. – Пошли завтракать.
- Детка, золотце мое, выковыривайся, - поддержала младшая.
Сигизмунд, в принципе незлобивый воспитанный кот, вылез из-под дивана и, гордо задрав роскошный пушистый хвост, чинно проследовал на кухню, зная, что, в общем-то, его обожают до такой степени, что даже нассы он в тапки, ему бы ничего за это не было.
Хотя бы даже потому, что обувь хозяйки убирали, а из того, во что или на что это можно было сделать, был только придверный коврик, на который Сигизмунд изредка задумчиво блевал огрызками елочных игрушек зимой и комнатных цветов во все остальное время года.
- Кушай, Пирожочек, кушай, - Сигизмунд наворачивал за обе щеки куски мяса, жмурясь от удовольствия от поглажек по чистой шкурке, и предвкушал долгий сладкий сон на вершине горы подарков под восстановленной елкой, об которую даже в полудреме так приятно было поточить когти. – С Новым Годом, киса.
КОНЕЦ
Представила прямо этого кота)
Представила прямо этого кота)
Я его вот таким вижу!
Я его вот таким вижу!
Или таким. Но обязательно рыжим!
Старшая хозяйка считала, что кота зовут Сигизмундом. Младшая упорно давала ему милейшие прозвища, котом чаще всего отвергаемые по причине дурашливости и пренебрежения к кошачьему эго.
Эго требовало серьезности, степенности и величия, на которое младшей хозяйке было решительнейшим образом начхать.
Сигизмунд, десятикилограммовый сибиряк с зелено-желтыми сытыми глазами, огромным пушистым хвостом-елкой и могучими лапищами, был сперва переименован в Чувака, затем в Детку, а потом и в Пирожочка.
В принципе, и Сигизмунд этого не скрывал, ему было наплевать, как его зовут, потому как главное было – куда и зачем.
Чаще всего Его Пушистейство изволило величаво вплывать на кухню за ежедневной порцией яств утром, днем и вечером, в перерывах почивая где-то на диване или свалившись поперек дороги прямо на полу, чтобы хозяйки норовили запнуться о его пушистую кость. Тогда, если не было совсем уж лениво, одна из могучих лап вытягивала когти и цапала хозяйку за голую пятку, как бы намекая на то, что двуногие хозяева и не хозяева вовсе, а так, рабы на службе у кота. За это, конечно, могло и прилететь, но чаще могучую тушку аккуратно сдвигали к стене, приглаживали шерсть и чесали под шейкой для успокоения своей совести и нервов кота.
Кот не возражал против такого к себе отношения и добросовестно исполнял все кошачьи правила, как то сон в количестве шестнадцати часов в сутки, прием пищи – от десяти минут и чуть больше, а так же игры с обязательным тыгыдыком в период около полуночи или позже где-то на полчаса-час с последующим туалетом, о котором тоже надлежало бы сообщить до, после, а иногда и одновременно с заседанием.
Но больше всего Сигизмунд, как и полагалось коту, любил праздники.
В целом, подходил и странный день, когда в дом приходили чужаки, пили какую-то плохо пахнущую шипучую жидкость, иногда пели, ели нечто под названием торт и давали хозяйке то, от чего у кота буквально текли слюнки – шуршащие штуковины.
Ценность штуковин Сигизмунд не понимал. Точнее, ценность того, что в них было и по непонятной причине приводило хозяек в восторг. Восторгов кот тоже не выказывал и не понимал. Если начинка не была хоть сколь-нибудь съедобной, она не годилась даже для того, чтобы лечь на нее спать.
Зато шуршалки ценились куда больше.
Больше всего шуршалок было раз в году, когда под колючее дерево, притащенное с улицы и пахнущее холодом и сыростью, зачем-то обвитое проводками, которые хоть и было приятно пообгрызать, но не до такой степени, чтобы потом получить от хозяек по заднице, накладывали целые горы, украшенные шуршалками поменьше, которые тоже почему-то было нельзя пробовать на зуб.
- Детка, жопа ты пушистая, хватит жрать банты! – раздавались недовольные возгласы хозяек, стоило только покуситься на сладко шуршащую штуковину. – Сигизмунд, не жри гирлянду, дуралей! Замкнет же! Чувак, а ну, убрал жопу с подарков!
Сигизмунд убирал все десять кило веса с самой верхушки шуршащей пирамиды, грациозно сбивал задней лапой остальные и удалялся обижаться под диван.
Хуже всего было только то, что на дереве, об которое было очень удобно точить когти и которое хозяйки называли елкой, висели целые ленты шуршалок, которые легко обкусывались, жевались, но, увы, не отплевывались, застревая на языке и проваливаясь в желудок.
- Опять дождика нажрался! – сетовала старшая хозяйка, вытаскивая из пасти сопротивлявшегося кота блестящие нити. – Заворот кишок же будет.
- Ма-а-ау! – дурниной орал Сигизмунд, не желая отдавать добычу. – Не да-а-ам! Ай-яй-яй-яй!
Само собой, орал он по-кошачьи, иногда даже нецензурно, но двуногие его все равно не понимали.
Во время так называемых праздников было и то, что Сигизмунд люто ненавидел и желал смыться куда угодно подальше.
- Пирожочек! Булочка! Котлеточка моя! – зазывала младшая хозяйка, пряча за спину то самое, что кот ненавидел всей кошачьей душой. – Иди сюда, моя прелесть!
На все прозвища Сигизмунд чаще всего откликался, ведь если так нежно звали, это означало, что двуногие что-то готовят и коту обязательно что-то перепадет вкусненького, но если хозяйка стояла в коридоре, держа руки за спиной, это означало крах спокойствия.
- Может, ну его? – каждый раз спрашивала старшая хозяйка младшую. – Как-нибудь точно получишь в тапки за издевательство над животным.
- Не получу, - отмахивалась младшая. – Это ежегодная традиция макания кота в сугроб. Сегодня вон какие сугробы, снег мягкий, пушистый, грех не макнуть.
- Как знаешь, но на месте Детки я б тебе нагадила в тапки, - заявила старшая и полезла под диван. – Кот, иди сюда, - позвала она уверенным тоном. – Хуже все равно уже не будет. Пять минут унижений, зато год покоя. Или полгода – до лета. А там – цветочки, птички, травка.
- Хш-ш-ш! – выразил Сигизмунд свое отношение к травкам, птичкам, цветочкам и всему прочему, что было за пределами дома. – Не буду, не буду, не буду!
- Может, ну его? – повторила старшая хозяйка, взглянув на младшую. – Он не хочет.
- А кто его спрашивает? – удивилась младшая. – Только макну, тут же на руки и домой, жрать мясо от пуза.
- Он уже поперек себя шире, под диван залезает с кряхтением, - пожурила старшая младшую, ловко подцепив Сигизмунда за заднюю лапу, ухватив за вторую и потянув на себя.
Сигизмунд решил дорого продать свою жизнь и взвыл.
- Надо б его помыть потом, - задумчиво произнесла старшая хозяйка, вытащив кота со смачным чпоком, как пробку из бутылки шампанского.
- О-о-о, нет-нет-нет-нет! – страдальчески затянул Сигизмунд, вспомнив, что хуже белого и холодного на улице может быть только теплое и мокрое в ванной, после чего великолепная шкура превращалась в жалкую тряпку и требовала многочасового вылизывания.
Орущего от негодования, завывающего о своей тяжкой доле кота, младшая хозяйка мановением руки заковала в унизительную собачью шлейку, взвалила на плечо и унеслась из дома для традиционной человеческой забавы и традиционного же кошачьего унижения – торжественного опускания кота в сугроб.
Улицу Сигизмунд не то, чтоб ненавидел – не понимал. Да и что было хорошего в ветре, лающих псах, наглых голубях и бездомных голодных кошках, искренне недоумевающих воплям сытого домашнего кота?
- Но-о-оу! – по-английски взвыл Сигизмунд, увидев довольно большой сугроб и почуяв его холод, еще сидя на руках хозяйки.
- Церемония ежегодного макания кота в сугроб открыта! – провозгласила хозяйка, с трудом отодрав от себя Сигизмунда, после чего бережно опустила его прямо пушистым пузом в пушистый снежок.
- НО-О-ОУ! – еще громче завопил Сигизмунд, привлекая к себе внимание прочих двуногих, бездомных котов и даже хозяйских собак.
- Да все-все-все уже, - смилостивилась хозяйка, подняв истошно орущего кота на руки и направляясь к дому. – Сейчас намоем, вернем всю пушистость, просушим, а потом мяска дадим. Только елочный дождик больше не жри. Хвати уже орать, Пирожочек. Не убили же тебя.
Дома, отмытый, высушенный страшной штукой под названием фен, которая жутко шумела и грела шерсть, временно превратившись в пушистый шар на ножках, приняв для успокоения полкило мяса и воодушевленно подрав для успокоения нервов придверный ковер, Сигизмунд, благоухая чем-то цветочным, обидевшись до глубины души, но не до такой степени, чтобы нассать в тапки, затаился под диваном, ожидая ночи.
Около часу ночи, не по разу совершив еженощный тыгыдык из комнат в комнаты, уделав свой туалетный лоток всем накопившимся за день и восстановив душевное равновесие, Сигизмунд решил нарушить равновесие человеческое и древесное.
Утро пришлось на всякий случай встретить под диваном. Во избежание.
Глядя на опрокинутую елку, на раскиданные и местами даже сожранные пластмассовые игрушки, елочный дождик, свисавший не только с убитой елки, но и с занавесок, столов, включая кухонный, с унитаза и даже с чайника, хозяйки только улыбнулись.
- Ответная реакция не заставила себя долго ждать, - глубокомысленно произнесла старшая.
- Отомстил, как мог, - согласилась младшая.
- Сигизмунд, вылезай, - позвала старшая. – Пошли завтракать.
- Детка, золотце мое, выковыривайся, - поддержала младшая.
Сигизмунд, в принципе незлобивый воспитанный кот, вылез из-под дивана и, гордо задрав роскошный пушистый хвост, чинно проследовал на кухню, зная, что, в общем-то, его обожают до такой степени, что даже нассы он в тапки, ему бы ничего за это не было.
Хотя бы даже потому, что обувь хозяйки убирали, а из того, во что или на что это можно было сделать, был только придверный коврик, на который Сигизмунд изредка задумчиво блевал огрызками елочных игрушек зимой и комнатных цветов во все остальное время года.
- Кушай, Пирожочек, кушай, - Сигизмунд наворачивал за обе щеки куски мяса, жмурясь от удовольствия от поглажек по чистой шкурке, и предвкушал долгий сладкий сон на вершине горы подарков под восстановленной елкой, об которую даже в полудреме так приятно было поточить когти. – С Новым Годом, киса.
КОНЕЦ
Старшая хозяйка считала, что кота зовут Сигизмундом. Младшая упорно давала ему милейшие прозвища, котом чаще всего отвергаемые по причине дурашливости и пренебрежения к кошачьему эго.
Эго требовало серьезности, степенности и величия, на которое младшей хозяйке было решительнейшим образом начхать.
Сигизмунд, десятикилограммовый сибиряк с зелено-желтыми сытыми глазами, огромным пушистым хвостом-елкой и могучими лапищами, был сперва переименован в Чувака, затем в Детку, а потом и в Пирожочка.
В принципе, и Сигизмунд этого не скрывал, ему было наплевать, как его зовут, потому как главное было – куда и зачем.
Чаще всего Его Пушистейство изволило величаво вплывать на кухню за ежедневной порцией яств утром, днем и вечером, в перерывах почивая где-то на диване или свалившись поперек дороги прямо на полу, чтобы хозяйки норовили запнуться о его пушистую кость. Тогда, если не было совсем уж лениво, одна из могучих лап вытягивала когти и цапала хозяйку за голую пятку, как бы намекая на то, что двуногие хозяева и не хозяева вовсе, а так, рабы на службе у кота. За это, конечно, могло и прилететь, но чаще могучую тушку аккуратно сдвигали к стене, приглаживали шерсть и чесали под шейкой для успокоения своей совести и нервов кота.
Кот не возражал против такого к себе отношения и добросовестно исполнял все кошачьи правила, как то сон в количестве шестнадцати часов в сутки, прием пищи – от десяти минут и чуть больше, а так же игры с обязательным тыгыдыком в период около полуночи или позже где-то на полчаса-час с последующим туалетом, о котором тоже надлежало бы сообщить до, после, а иногда и одновременно с заседанием.
Но больше всего Сигизмунд, как и полагалось коту, любил праздники.
В целом, подходил и странный день, когда в дом приходили чужаки, пили какую-то плохо пахнущую шипучую жидкость, иногда пели, ели нечто под названием торт и давали хозяйке то, от чего у кота буквально текли слюнки – шуршащие штуковины.
Ценность штуковин Сигизмунд не понимал. Точнее, ценность того, что в них было и по непонятной причине приводило хозяек в восторг. Восторгов кот тоже не выказывал и не понимал. Если начинка не была хоть сколь-нибудь съедобной, она не годилась даже для того, чтобы лечь на нее спать.
Зато шуршалки ценились куда больше.
Больше всего шуршалок было раз в году, когда под колючее дерево, притащенное с улицы и пахнущее холодом и сыростью, зачем-то обвитое проводками, которые хоть и было приятно пообгрызать, но не до такой степени, чтобы потом получить от хозяек по заднице, накладывали целые горы, украшенные шуршалками поменьше, которые тоже почему-то было нельзя пробовать на зуб.
- Детка, жопа ты пушистая, хватит жрать банты! – раздавались недовольные возгласы хозяек, стоило только покуситься на сладко шуршащую штуковину. – Сигизмунд, не жри гирлянду, дуралей! Замкнет же! Чувак, а ну, убрал жопу с подарков!
Сигизмунд убирал все десять кило веса с самой верхушки шуршащей пирамиды, грациозно сбивал задней лапой остальные и удалялся обижаться под диван.
Хуже всего было только то, что на дереве, об которое было очень удобно точить когти и которое хозяйки называли елкой, висели целые ленты шуршалок, которые легко обкусывались, жевались, но, увы, не отплевывались, застревая на языке и проваливаясь в желудок.
- Опять дождика нажрался! – сетовала старшая хозяйка, вытаскивая из пасти сопротивлявшегося кота блестящие нити. – Заворот кишок же будет.
- Ма-а-ау! – дурниной орал Сигизмунд, не желая отдавать добычу. – Не да-а-ам! Ай-яй-яй-яй!
Само собой, орал он по-кошачьи, иногда даже нецензурно, но двуногие его все равно не понимали.
Во время так называемых праздников было и то, что Сигизмунд люто ненавидел и желал смыться куда угодно подальше.
- Пирожочек! Булочка! Котлеточка моя! – зазывала младшая хозяйка, пряча за спину то самое, что кот ненавидел всей кошачьей душой. – Иди сюда, моя прелесть!
На все прозвища Сигизмунд чаще всего откликался, ведь если так нежно звали, это означало, что двуногие что-то готовят и коту обязательно что-то перепадет вкусненького, но если хозяйка стояла в коридоре, держа руки за спиной, это означало крах спокойствия.
- Может, ну его? – каждый раз спрашивала старшая хозяйка младшую. – Как-нибудь точно получишь в тапки за издевательство над животным.
- Не получу, - отмахивалась младшая. – Это ежегодная традиция макания кота в сугроб. Сегодня вон какие сугробы, снег мягкий, пушистый, грех не макнуть.
- Как знаешь, но на месте Детки я б тебе нагадила в тапки, - заявила старшая и полезла под диван. – Кот, иди сюда, - позвала она уверенным тоном. – Хуже все равно уже не будет. Пять минут унижений, зато год покоя. Или полгода – до лета. А там – цветочки, птички, травка.
- Хш-ш-ш! – выразил Сигизмунд свое отношение к травкам, птичкам, цветочкам и всему прочему, что было за пределами дома. – Не буду, не буду, не буду!
- Может, ну его? – повторила старшая хозяйка, взглянув на младшую. – Он не хочет.
- А кто его спрашивает? – удивилась младшая. – Только макну, тут же на руки и домой, жрать мясо от пуза.
- Он уже поперек себя шире, под диван залезает с кряхтением, - пожурила старшая младшую, ловко подцепив Сигизмунда за заднюю лапу, ухватив за вторую и потянув на себя.
Сигизмунд решил дорого продать свою жизнь и взвыл.
- Надо б его помыть потом, - задумчиво произнесла старшая хозяйка, вытащив кота со смачным чпоком, как пробку из бутылки шампанского.
- О-о-о, нет-нет-нет-нет! – страдальчески затянул Сигизмунд, вспомнив, что хуже белого и холодного на улице может быть только теплое и мокрое в ванной, после чего великолепная шкура превращалась в жалкую тряпку и требовала многочасового вылизывания.
Орущего от негодования, завывающего о своей тяжкой доле кота, младшая хозяйка мановением руки заковала в унизительную собачью шлейку, взвалила на плечо и унеслась из дома для традиционной человеческой забавы и традиционного же кошачьего унижения – торжественного опускания кота в сугроб.
Улицу Сигизмунд не то, чтоб ненавидел – не понимал. Да и что было хорошего в ветре, лающих псах, наглых голубях и бездомных голодных кошках, искренне недоумевающих воплям сытого домашнего кота?
- Но-о-оу! – по-английски взвыл Сигизмунд, увидев довольно большой сугроб и почуяв его холод, еще сидя на руках хозяйки.
- Церемония ежегодного макания кота в сугроб открыта! – провозгласила хозяйка, с трудом отодрав от себя Сигизмунда, после чего бережно опустила его прямо пушистым пузом в пушистый снежок.
- НО-О-ОУ! – еще громче завопил Сигизмунд, привлекая к себе внимание прочих двуногих, бездомных котов и даже хозяйских собак.
- Да все-все-все уже, - смилостивилась хозяйка, подняв истошно орущего кота на руки и направляясь к дому. – Сейчас намоем, вернем всю пушистость, просушим, а потом мяска дадим. Только елочный дождик больше не жри. Хвати уже орать, Пирожочек. Не убили же тебя.
Дома, отмытый, высушенный страшной штукой под названием фен, которая жутко шумела и грела шерсть, временно превратившись в пушистый шар на ножках, приняв для успокоения полкило мяса и воодушевленно подрав для успокоения нервов придверный ковер, Сигизмунд, благоухая чем-то цветочным, обидевшись до глубины души, но не до такой степени, чтобы нассать в тапки, затаился под диваном, ожидая ночи.
Около часу ночи, не по разу совершив еженощный тыгыдык из комнат в комнаты, уделав свой туалетный лоток всем накопившимся за день и восстановив душевное равновесие, Сигизмунд решил нарушить равновесие человеческое и древесное.
Утро пришлось на всякий случай встретить под диваном. Во избежание.
Глядя на опрокинутую елку, на раскиданные и местами даже сожранные пластмассовые игрушки, елочный дождик, свисавший не только с убитой елки, но и с занавесок, столов, включая кухонный, с унитаза и даже с чайника, хозяйки только улыбнулись.
- Ответная реакция не заставила себя долго ждать, - глубокомысленно произнесла старшая.
- Отомстил, как мог, - согласилась младшая.
- Сигизмунд, вылезай, - позвала старшая. – Пошли завтракать.
- Детка, золотце мое, выковыривайся, - поддержала младшая.
Сигизмунд, в принципе незлобивый воспитанный кот, вылез из-под дивана и, гордо задрав роскошный пушистый хвост, чинно проследовал на кухню, зная, что, в общем-то, его обожают до такой степени, что даже нассы он в тапки, ему бы ничего за это не было.
Хотя бы даже потому, что обувь хозяйки убирали, а из того, во что или на что это можно было сделать, был только придверный коврик, на который Сигизмунд изредка задумчиво блевал огрызками елочных игрушек зимой и комнатных цветов во все остальное время года.
- Кушай, Пирожочек, кушай, - Сигизмунд наворачивал за обе щеки куски мяса, жмурясь от удовольствия от поглажек по чистой шкурке, и предвкушал долгий сладкий сон на вершине горы подарков под восстановленной елкой, об которую даже в полудреме так приятно было поточить когти. – С Новым Годом, киса.
КОНЕЦ
Злые, жестокие люди. Как же можно котика макать в сугроб, у него ж "инфаркт микарда будет - вот такой рубец".
А рассказ - совершенно обворожительный!
Старшая хозяйка считала, что кота зовут Сигизмундом. Младшая упорно давала ему милейшие прозвища, котом чаще всего отвергаемые по причине дурашливости и пренебрежения к кошачьему эго.
Эго требовало серьезности, степенности и величия, на которое младшей хозяйке было решительнейшим образом начхать.
Сигизмунд, десятикилограммовый сибиряк с зелено-желтыми сытыми глазами, огромным пушистым хвостом-елкой и могучими лапищами, был сперва переименован в Чувака, затем в Детку, а потом и в Пирожочка.
В принципе, и Сигизмунд этого не скрывал, ему было наплевать, как его зовут, потому как главное было – куда и зачем.
Чаще всего Его Пушистейство изволило величаво вплывать на кухню за ежедневной порцией яств утром, днем и вечером, в перерывах почивая где-то на диване или свалившись поперек дороги прямо на полу, чтобы хозяйки норовили запнуться о его пушистую кость. Тогда, если не было совсем уж лениво, одна из могучих лап вытягивала когти и цапала хозяйку за голую пятку, как бы намекая на то, что двуногие хозяева и не хозяева вовсе, а так, рабы на службе у кота. За это, конечно, могло и прилететь, но чаще могучую тушку аккуратно сдвигали к стене, приглаживали шерсть и чесали под шейкой для успокоения своей совести и нервов кота.
Кот не возражал против такого к себе отношения и добросовестно исполнял все кошачьи правила, как то сон в количестве шестнадцати часов в сутки, прием пищи – от десяти минут и чуть больше, а так же игры с обязательным тыгыдыком в период около полуночи или позже где-то на полчаса-час с последующим туалетом, о котором тоже надлежало бы сообщить до, после, а иногда и одновременно с заседанием.
Но больше всего Сигизмунд, как и полагалось коту, любил праздники.
В целом, подходил и странный день, когда в дом приходили чужаки, пили какую-то плохо пахнущую шипучую жидкость, иногда пели, ели нечто под названием торт и давали хозяйке то, от чего у кота буквально текли слюнки – шуршащие штуковины.
Ценность штуковин Сигизмунд не понимал. Точнее, ценность того, что в них было и по непонятной причине приводило хозяек в восторг. Восторгов кот тоже не выказывал и не понимал. Если начинка не была хоть сколь-нибудь съедобной, она не годилась даже для того, чтобы лечь на нее спать.
Зато шуршалки ценились куда больше.
Больше всего шуршалок было раз в году, когда под колючее дерево, притащенное с улицы и пахнущее холодом и сыростью, зачем-то обвитое проводками, которые хоть и было приятно пообгрызать, но не до такой степени, чтобы потом получить от хозяек по заднице, накладывали целые горы, украшенные шуршалками поменьше, которые тоже почему-то было нельзя пробовать на зуб.
- Детка, жопа ты пушистая, хватит жрать банты! – раздавались недовольные возгласы хозяек, стоило только покуситься на сладко шуршащую штуковину. – Сигизмунд, не жри гирлянду, дуралей! Замкнет же! Чувак, а ну, убрал жопу с подарков!
Сигизмунд убирал все десять кило веса с самой верхушки шуршащей пирамиды, грациозно сбивал задней лапой остальные и удалялся обижаться под диван.
Хуже всего было только то, что на дереве, об которое было очень удобно точить когти и которое хозяйки называли елкой, висели целые ленты шуршалок, которые легко обкусывались, жевались, но, увы, не отплевывались, застревая на языке и проваливаясь в желудок.
- Опять дождика нажрался! – сетовала старшая хозяйка, вытаскивая из пасти сопротивлявшегося кота блестящие нити. – Заворот кишок же будет.
- Ма-а-ау! – дурниной орал Сигизмунд, не желая отдавать добычу. – Не да-а-ам! Ай-яй-яй-яй!
Само собой, орал он по-кошачьи, иногда даже нецензурно, но двуногие его все равно не понимали.
Во время так называемых праздников было и то, что Сигизмунд люто ненавидел и желал смыться куда угодно подальше.
- Пирожочек! Булочка! Котлеточка моя! – зазывала младшая хозяйка, пряча за спину то самое, что кот ненавидел всей кошачьей душой. – Иди сюда, моя прелесть!
На все прозвища Сигизмунд чаще всего откликался, ведь если так нежно звали, это означало, что двуногие что-то готовят и коту обязательно что-то перепадет вкусненького, но если хозяйка стояла в коридоре, держа руки за спиной, это означало крах спокойствия.
- Может, ну его? – каждый раз спрашивала старшая хозяйка младшую. – Как-нибудь точно получишь в тапки за издевательство над животным.
- Не получу, - отмахивалась младшая. – Это ежегодная традиция макания кота в сугроб. Сегодня вон какие сугробы, снег мягкий, пушистый, грех не макнуть.
- Как знаешь, но на месте Детки я б тебе нагадила в тапки, - заявила старшая и полезла под диван. – Кот, иди сюда, - позвала она уверенным тоном. – Хуже все равно уже не будет. Пять минут унижений, зато год покоя. Или полгода – до лета. А там – цветочки, птички, травка.
- Хш-ш-ш! – выразил Сигизмунд свое отношение к травкам, птичкам, цветочкам и всему прочему, что было за пределами дома. – Не буду, не буду, не буду!
- Может, ну его? – повторила старшая хозяйка, взглянув на младшую. – Он не хочет.
- А кто его спрашивает? – удивилась младшая. – Только макну, тут же на руки и домой, жрать мясо от пуза.
- Он уже поперек себя шире, под диван залезает с кряхтением, - пожурила старшая младшую, ловко подцепив Сигизмунда за заднюю лапу, ухватив за вторую и потянув на себя.
Сигизмунд решил дорого продать свою жизнь и взвыл.
- Надо б его помыть потом, - задумчиво произнесла старшая хозяйка, вытащив кота со смачным чпоком, как пробку из бутылки шампанского.
- О-о-о, нет-нет-нет-нет! – страдальчески затянул Сигизмунд, вспомнив, что хуже белого и холодного на улице может быть только теплое и мокрое в ванной, после чего великолепная шкура превращалась в жалкую тряпку и требовала многочасового вылизывания.
Орущего от негодования, завывающего о своей тяжкой доле кота, младшая хозяйка мановением руки заковала в унизительную собачью шлейку, взвалила на плечо и унеслась из дома для традиционной человеческой забавы и традиционного же кошачьего унижения – торжественного опускания кота в сугроб.
Улицу Сигизмунд не то, чтоб ненавидел – не понимал. Да и что было хорошего в ветре, лающих псах, наглых голубях и бездомных голодных кошках, искренне недоумевающих воплям сытого домашнего кота?
- Но-о-оу! – по-английски взвыл Сигизмунд, увидев довольно большой сугроб и почуяв его холод, еще сидя на руках хозяйки.
- Церемония ежегодного макания кота в сугроб открыта! – провозгласила хозяйка, с трудом отодрав от себя Сигизмунда, после чего бережно опустила его прямо пушистым пузом в пушистый снежок.
- НО-О-ОУ! – еще громче завопил Сигизмунд, привлекая к себе внимание прочих двуногих, бездомных котов и даже хозяйских собак.
- Да все-все-все уже, - смилостивилась хозяйка, подняв истошно орущего кота на руки и направляясь к дому. – Сейчас намоем, вернем всю пушистость, просушим, а потом мяска дадим. Только елочный дождик больше не жри. Хвати уже орать, Пирожочек. Не убили же тебя.
Дома, отмытый, высушенный страшной штукой под названием фен, которая жутко шумела и грела шерсть, временно превратившись в пушистый шар на ножках, приняв для успокоения полкило мяса и воодушевленно подрав для успокоения нервов придверный ковер, Сигизмунд, благоухая чем-то цветочным, обидевшись до глубины души, но не до такой степени, чтобы нассать в тапки, затаился под диваном, ожидая ночи.
Около часу ночи, не по разу совершив еженощный тыгыдык из комнат в комнаты, уделав свой туалетный лоток всем накопившимся за день и восстановив душевное равновесие, Сигизмунд решил нарушить равновесие человеческое и древесное.
Утро пришлось на всякий случай встретить под диваном. Во избежание.
Глядя на опрокинутую елку, на раскиданные и местами даже сожранные пластмассовые игрушки, елочный дождик, свисавший не только с убитой елки, но и с занавесок, столов, включая кухонный, с унитаза и даже с чайника, хозяйки только улыбнулись.
- Ответная реакция не заставила себя долго ждать, - глубокомысленно произнесла старшая.
- Отомстил, как мог, - согласилась младшая.
- Сигизмунд, вылезай, - позвала старшая. – Пошли завтракать.
- Детка, золотце мое, выковыривайся, - поддержала младшая.
Сигизмунд, в принципе незлобивый воспитанный кот, вылез из-под дивана и, гордо задрав роскошный пушистый хвост, чинно проследовал на кухню, зная, что, в общем-то, его обожают до такой степени, что даже нассы он в тапки, ему бы ничего за это не было.
Хотя бы даже потому, что обувь хозяйки убирали, а из того, во что или на что это можно было сделать, был только придверный коврик, на который Сигизмунд изредка задумчиво блевал огрызками елочных игрушек зимой и комнатных цветов во все остальное время года.
- Кушай, Пирожочек, кушай, - Сигизмунд наворачивал за обе щеки куски мяса, жмурясь от удовольствия от поглажек по чистой шкурке, и предвкушал долгий сладкий сон на вершине горы подарков под восстановленной елкой, об которую даже в полудреме так приятно было поточить когти. – С Новым Годом, киса.
КОНЕЦ
Старшая хозяйка считала, что кота зовут Сигизмундом. Младшая упорно давала ему милейшие прозвища, котом чаще всего отвергаемые по причине дурашливости и пренебрежения к кошачьему эго.
Эго требовало серьезности, степенности и величия, на которое младшей хозяйке было решительнейшим образом начхать.
Сигизмунд, десятикилограммовый сибиряк с зелено-желтыми сытыми глазами, огромным пушистым хвостом-елкой и могучими лапищами, был сперва переименован в Чувака, затем в Детку, а потом и в Пирожочка.
В принципе, и Сигизмунд этого не скрывал, ему было наплевать, как его зовут, потому как главное было – куда и зачем.
Чаще всего Его Пушистейство изволило величаво вплывать на кухню за ежедневной порцией яств утром, днем и вечером, в перерывах почивая где-то на диване или свалившись поперек дороги прямо на полу, чтобы хозяйки норовили запнуться о его пушистую кость. Тогда, если не было совсем уж лениво, одна из могучих лап вытягивала когти и цапала хозяйку за голую пятку, как бы намекая на то, что двуногие хозяева и не хозяева вовсе, а так, рабы на службе у кота. За это, конечно, могло и прилететь, но чаще могучую тушку аккуратно сдвигали к стене, приглаживали шерсть и чесали под шейкой для успокоения своей совести и нервов кота.
Кот не возражал против такого к себе отношения и добросовестно исполнял все кошачьи правила, как то сон в количестве шестнадцати часов в сутки, прием пищи – от десяти минут и чуть больше, а так же игры с обязательным тыгыдыком в период около полуночи или позже где-то на полчаса-час с последующим туалетом, о котором тоже надлежало бы сообщить до, после, а иногда и одновременно с заседанием.
Но больше всего Сигизмунд, как и полагалось коту, любил праздники.
В целом, подходил и странный день, когда в дом приходили чужаки, пили какую-то плохо пахнущую шипучую жидкость, иногда пели, ели нечто под названием торт и давали хозяйке то, от чего у кота буквально текли слюнки – шуршащие штуковины.
Ценность штуковин Сигизмунд не понимал. Точнее, ценность того, что в них было и по непонятной причине приводило хозяек в восторг. Восторгов кот тоже не выказывал и не понимал. Если начинка не была хоть сколь-нибудь съедобной, она не годилась даже для того, чтобы лечь на нее спать.
Зато шуршалки ценились куда больше.
Больше всего шуршалок было раз в году, когда под колючее дерево, притащенное с улицы и пахнущее холодом и сыростью, зачем-то обвитое проводками, которые хоть и было приятно пообгрызать, но не до такой степени, чтобы потом получить от хозяек по заднице, накладывали целые горы, украшенные шуршалками поменьше, которые тоже почему-то было нельзя пробовать на зуб.
- Детка, жопа ты пушистая, хватит жрать банты! – раздавались недовольные возгласы хозяек, стоило только покуситься на сладко шуршащую штуковину. – Сигизмунд, не жри гирлянду, дуралей! Замкнет же! Чувак, а ну, убрал жопу с подарков!
Сигизмунд убирал все десять кило веса с самой верхушки шуршащей пирамиды, грациозно сбивал задней лапой остальные и удалялся обижаться под диван.
Хуже всего было только то, что на дереве, об которое было очень удобно точить когти и которое хозяйки называли елкой, висели целые ленты шуршалок, которые легко обкусывались, жевались, но, увы, не отплевывались, застревая на языке и проваливаясь в желудок.
- Опять дождика нажрался! – сетовала старшая хозяйка, вытаскивая из пасти сопротивлявшегося кота блестящие нити. – Заворот кишок же будет.
- Ма-а-ау! – дурниной орал Сигизмунд, не желая отдавать добычу. – Не да-а-ам! Ай-яй-яй-яй!
Само собой, орал он по-кошачьи, иногда даже нецензурно, но двуногие его все равно не понимали.
Во время так называемых праздников было и то, что Сигизмунд люто ненавидел и желал смыться куда угодно подальше.
- Пирожочек! Булочка! Котлеточка моя! – зазывала младшая хозяйка, пряча за спину то самое, что кот ненавидел всей кошачьей душой. – Иди сюда, моя прелесть!
На все прозвища Сигизмунд чаще всего откликался, ведь если так нежно звали, это означало, что двуногие что-то готовят и коту обязательно что-то перепадет вкусненького, но если хозяйка стояла в коридоре, держа руки за спиной, это означало крах спокойствия.
- Может, ну его? – каждый раз спрашивала старшая хозяйка младшую. – Как-нибудь точно получишь в тапки за издевательство над животным.
- Не получу, - отмахивалась младшая. – Это ежегодная традиция макания кота в сугроб. Сегодня вон какие сугробы, снег мягкий, пушистый, грех не макнуть.
- Как знаешь, но на месте Детки я б тебе нагадила в тапки, - заявила старшая и полезла под диван. – Кот, иди сюда, - позвала она уверенным тоном. – Хуже все равно уже не будет. Пять минут унижений, зато год покоя. Или полгода – до лета. А там – цветочки, птички, травка.
- Хш-ш-ш! – выразил Сигизмунд свое отношение к травкам, птичкам, цветочкам и всему прочему, что было за пределами дома. – Не буду, не буду, не буду!
- Может, ну его? – повторила старшая хозяйка, взглянув на младшую. – Он не хочет.
- А кто его спрашивает? – удивилась младшая. – Только макну, тут же на руки и домой, жрать мясо от пуза.
- Он уже поперек себя шире, под диван залезает с кряхтением, - пожурила старшая младшую, ловко подцепив Сигизмунда за заднюю лапу, ухватив за вторую и потянув на себя.
Сигизмунд решил дорого продать свою жизнь и взвыл.
- Надо б его помыть потом, - задумчиво произнесла старшая хозяйка, вытащив кота со смачным чпоком, как пробку из бутылки шампанского.
- О-о-о, нет-нет-нет-нет! – страдальчески затянул Сигизмунд, вспомнив, что хуже белого и холодного на улице может быть только теплое и мокрое в ванной, после чего великолепная шкура превращалась в жалкую тряпку и требовала многочасового вылизывания.
Орущего от негодования, завывающего о своей тяжкой доле кота, младшая хозяйка мановением руки заковала в унизительную собачью шлейку, взвалила на плечо и унеслась из дома для традиционной человеческой забавы и традиционного же кошачьего унижения – торжественного опускания кота в сугроб.
Улицу Сигизмунд не то, чтоб ненавидел – не понимал. Да и что было хорошего в ветре, лающих псах, наглых голубях и бездомных голодных кошках, искренне недоумевающих воплям сытого домашнего кота?
- Но-о-оу! – по-английски взвыл Сигизмунд, увидев довольно большой сугроб и почуяв его холод, еще сидя на руках хозяйки.
- Церемония ежегодного макания кота в сугроб открыта! – провозгласила хозяйка, с трудом отодрав от себя Сигизмунда, после чего бережно опустила его прямо пушистым пузом в пушистый снежок.
- НО-О-ОУ! – еще громче завопил Сигизмунд, привлекая к себе внимание прочих двуногих, бездомных котов и даже хозяйских собак.
- Да все-все-все уже, - смилостивилась хозяйка, подняв истошно орущего кота на руки и направляясь к дому. – Сейчас намоем, вернем всю пушистость, просушим, а потом мяска дадим. Только елочный дождик больше не жри. Хвати уже орать, Пирожочек. Не убили же тебя.
Дома, отмытый, высушенный страшной штукой под названием фен, которая жутко шумела и грела шерсть, временно превратившись в пушистый шар на ножках, приняв для успокоения полкило мяса и воодушевленно подрав для успокоения нервов придверный ковер, Сигизмунд, благоухая чем-то цветочным, обидевшись до глубины души, но не до такой степени, чтобы нассать в тапки, затаился под диваном, ожидая ночи.
Около часу ночи, не по разу совершив еженощный тыгыдык из комнат в комнаты, уделав свой туалетный лоток всем накопившимся за день и восстановив душевное равновесие, Сигизмунд решил нарушить равновесие человеческое и древесное.
Утро пришлось на всякий случай встретить под диваном. Во избежание.
Глядя на опрокинутую елку, на раскиданные и местами даже сожранные пластмассовые игрушки, елочный дождик, свисавший не только с убитой елки, но и с занавесок, столов, включая кухонный, с унитаза и даже с чайника, хозяйки только улыбнулись.
- Ответная реакция не заставила себя долго ждать, - глубокомысленно произнесла старшая.
- Отомстил, как мог, - согласилась младшая.
- Сигизмунд, вылезай, - позвала старшая. – Пошли завтракать.
- Детка, золотце мое, выковыривайся, - поддержала младшая.
Сигизмунд, в принципе незлобивый воспитанный кот, вылез из-под дивана и, гордо задрав роскошный пушистый хвост, чинно проследовал на кухню, зная, что, в общем-то, его обожают до такой степени, что даже нассы он в тапки, ему бы ничего за это не было.
Хотя бы даже потому, что обувь хозяйки убирали, а из того, во что или на что это можно было сделать, был только придверный коврик, на который Сигизмунд изредка задумчиво блевал огрызками елочных игрушек зимой и комнатных цветов во все остальное время года.
- Кушай, Пирожочек, кушай, - Сигизмунд наворачивал за обе щеки куски мяса, жмурясь от удовольствия от поглажек по чистой шкурке, и предвкушал долгий сладкий сон на вершине горы подарков под восстановленной елкой, об которую даже в полудреме так приятно было поточить когти. – С Новым Годом, киса.
КОНЕЦ
Приятный рассказ.Особенно понравились сытые глаза у 10-кг кота