Дорогие пользователи! С 15 декабря Форум Дети закрыт для общения. Выражаем благодарность всем нашим пользователям, принимавшим участие в дискуссиях и горячих спорах. Редакция сосредоточится на выпуске увлекательных статей и новостей, которые вы сможете обсудить в комментариях. Не пропустите!
Сочинительские задания №5
кто еще хочет посочинять? на этот раз нужно будет не продолжать рассказ после первой фразы (поднадоело одинаковое, кажется). нужно сочинить коротенький рассказ (пишем прямо здесь), где фигурирует неизвестное слово. то есть придуманное вами. при этом по прочтении должно стать ясно, что это слово означает. но объяснять напрямую этого в рассказе нельзя. слово - любая часть речи
замороченно? попробуем? и сочинить, и поугадывать, что задумали авторы
замороченно? попробуем? и сочинить, и поугадывать, что задумали авторы
Тема закрытаТема скрыта
Сами вы идиоты, думал Иван, когда, засыпая после банки тушенки и кружи чая из спасательского термоса, почувствовал: рядом мостится что-то щетинистое и в бок ему тычется влажный пятачок.
Сами вы идиоты, думал Иван, когда, засыпая после банки тушенки и кружи чая из спасательского термоса, почувствовал: рядом мостится что-то щетинистое и в бок ему тычется влажный пятачок.
Сами вы идиоты, думал Иван, когда, засыпая после банки тушенки и кружи чая из спасательского термоса, почувствовал: рядом мостится что-то щетинистое и в бок ему тычется влажный пятачок.
Глумкая плешть
«Тарабумкая, глумкая, глубкая плешть, и — вразсос, в забулдон, в забурдык, раскосясь, ухремучилась, кокнулась, трехнулась, взбуркла, урочится малко. По плешти — окалинки, буркалы, зуйки, митьки, ухороны, козюли, в козюлях — укрывища, в чапких укрывищах — зюзи: юзятся, угрозятся, тяпают, чушко сумнятся…»
Это, положим, можно еще было понять — описывалась некая первобытная плазма (она же плешть), в которой поначалу бугрились и зыбились протоформы да ютилась в утлых жилищах чудь белоглазая.
Вскоре появлялся герой — как всегда, неназванный.
«Взметнулся, возлапился, выбуркнул:
— Бздысь!
Оборянилась, скоржилась. Чухнулся:
— Грумко мне в грызде! Устроплюсь!
Возгрянула вытно:
— Устропься! Устропься, бажаный!
Обшушился вялко, коршу догребавши:
— Пожежники луют… Не взбрыкну.
И — чельник расхряпив, надвижник отбукнув, раскрошник застрокнув, узлякался в пуржную томь».
Вероятно, герой, наскучив семейным бытом (судя по звуку — все-таки сельским), дохлебал лапшу, оттолкнул стол и, одобряемый испуганной женою, вывалился в снежную ночь искать лучшей участи.
«Зюзится, стылит по плешти, узорится, шарится, щелится бацька-зузор телебряный, ухмяный, калганый. Мотылится ухверть. С забросом угромится бдыщь. И по угрешной взбеси, топытами чамкая, гружно ковылит товарищ Гурфинкель.
— Шо, барно докукишь?
— Атожно!
— Заваживай с глузду».
Здесь легко было предположить, что герой, выбежав из постылой избы на зимнюю плешть, по которой змеями скользит поземка и гуляет с воем ледяной ветер, встретил путеводного товарища Гурфинкеля, поинтересовавшегося у него, как дела; дела были не блестящи, и товарищ Гурфинкель позвал его за собой.
В самом деле, я идеальный читатель — сделаю смысл из чего хочешь; впрочем, нужен ли тут смысл? Не так ли мы перетолковываем своевольно Божьи знамения, не понимая, что лишь обедняем их? Нет, только глумкая плешть — истинная литература будущего; главное — никаких полемик, всякий читатель прав в собственной трактовке…
Глумкая плешть
«Тарабумкая, глумкая, глубкая плешть, и — вразсос, в забулдон, в забурдык, раскосясь, ухремучилась, кокнулась, трехнулась, взбуркла, урочится малко. По плешти — окалинки, буркалы, зуйки, митьки, ухороны, козюли, в козюлях — укрывища, в чапких укрывищах — зюзи: юзятся, угрозятся, тяпают, чушко сумнятся…»
Это, положим, можно еще было понять — описывалась некая первобытная плазма (она же плешть), в которой поначалу бугрились и зыбились протоформы да ютилась в утлых жилищах чудь белоглазая.
Вскоре появлялся герой — как всегда, неназванный.
«Взметнулся, возлапился, выбуркнул:
— Бздысь!
Оборянилась, скоржилась. Чухнулся:
— Грумко мне в грызде! Устроплюсь!
Возгрянула вытно:
— Устропься! Устропься, бажаный!
Обшушился вялко, коршу догребавши:
— Пожежники луют… Не взбрыкну.
И — чельник расхряпив, надвижник отбукнув, раскрошник застрокнув, узлякался в пуржную томь».
Вероятно, герой, наскучив семейным бытом (судя по звуку — все-таки сельским), дохлебал лапшу, оттолкнул стол и, одобряемый испуганной женою, вывалился в снежную ночь искать лучшей участи.
«Зюзится, стылит по плешти, узорится, шарится, щелится бацька-зузор телебряный, ухмяный, калганый. Мотылится ухверть. С забросом угромится бдыщь. И по угрешной взбеси, топытами чамкая, гружно ковылит товарищ Гурфинкель.
— Шо, барно докукишь?
— Атожно!
— Заваживай с глузду».
Здесь легко было предположить, что герой, выбежав из постылой избы на зимнюю плешть, по которой змеями скользит поземка и гуляет с воем ледяной ветер, встретил путеводного товарища Гурфинкеля, поинтересовавшегося у него, как дела; дела были не блестящи, и товарищ Гурфинкель позвал его за собой.
В самом деле, я идеальный читатель — сделаю смысл из чего хочешь; впрочем, нужен ли тут смысл? Не так ли мы перетолковываем своевольно Божьи знамения, не понимая, что лишь обедняем их? Нет, только глумкая плешть — истинная литература будущего; главное — никаких полемик, всякий читатель прав в собственной трактовке…
Глумкая плешть
«Тарабумкая, глумкая, глубкая плешть, и — вразсос, в забулдон, в забурдык, раскосясь, ухремучилась, кокнулась, трехнулась, взбуркла, урочится малко. По плешти — окалинки, буркалы, зуйки, митьки, ухороны, козюли, в козюлях — укрывища, в чапких укрывищах — зюзи: юзятся, угрозятся, тяпают, чушко сумнятся…»
Это, положим, можно еще было понять — описывалась некая первобытная плазма (она же плешть), в которой поначалу бугрились и зыбились протоформы да ютилась в утлых жилищах чудь белоглазая.
Вскоре появлялся герой — как всегда, неназванный.
«Взметнулся, возлапился, выбуркнул:
— Бздысь!
Оборянилась, скоржилась. Чухнулся:
— Грумко мне в грызде! Устроплюсь!
Возгрянула вытно:
— Устропься! Устропься, бажаный!
Обшушился вялко, коршу догребавши:
— Пожежники луют… Не взбрыкну.
И — чельник расхряпив, надвижник отбукнув, раскрошник застрокнув, узлякался в пуржную томь».
Вероятно, герой, наскучив семейным бытом (судя по звуку — все-таки сельским), дохлебал лапшу, оттолкнул стол и, одобряемый испуганной женою, вывалился в снежную ночь искать лучшей участи.
«Зюзится, стылит по плешти, узорится, шарится, щелится бацька-зузор телебряный, ухмяный, калганый. Мотылится ухверть. С забросом угромится бдыщь. И по угрешной взбеси, топытами чамкая, гружно ковылит товарищ Гурфинкель.
— Шо, барно докукишь?
— Атожно!
— Заваживай с глузду».
Здесь легко было предположить, что герой, выбежав из постылой избы на зимнюю плешть, по которой змеями скользит поземка и гуляет с воем ледяной ветер, встретил путеводного товарища Гурфинкеля, поинтересовавшегося у него, как дела; дела были не блестящи, и товарищ Гурфинкель позвал его за собой.
В самом деле, я идеальный читатель — сделаю смысл из чего хочешь; впрочем, нужен ли тут смысл? Не так ли мы перетолковываем своевольно Божьи знамения, не понимая, что лишь обедняем их? Нет, только глумкая плешть — истинная литература будущего; главное — никаких полемик, всякий читатель прав в собственной трактовке…
Глумкая плешть
«Тарабумкая, глумкая, глубкая плешть, и — вразсос, в забулдон, в забурдык, раскосясь, ухремучилась, кокнулась, трехнулась, взбуркла, урочится малко. По плешти — окалинки, буркалы, зуйки, митьки, ухороны, козюли, в козюлях — укрывища, в чапких укрывищах — зюзи: юзятся, угрозятся, тяпают, чушко сумнятся…»
Это, положим, можно еще было понять — описывалась некая первобытная плазма (она же плешть), в которой поначалу бугрились и зыбились протоформы да ютилась в утлых жилищах чудь белоглазая.
Вскоре появлялся герой — как всегда, неназванный.
«Взметнулся, возлапился, выбуркнул:
— Бздысь!
Оборянилась, скоржилась. Чухнулся:
— Грумко мне в грызде! Устроплюсь!
Возгрянула вытно:
— Устропься! Устропься, бажаный!
Обшушился вялко, коршу догребавши:
— Пожежники луют… Не взбрыкну.
И — чельник расхряпив, надвижник отбукнув, раскрошник застрокнув, узлякался в пуржную томь».
Вероятно, герой, наскучив семейным бытом (судя по звуку — все-таки сельским), дохлебал лапшу, оттолкнул стол и, одобряемый испуганной женою, вывалился в снежную ночь искать лучшей участи.
«Зюзится, стылит по плешти, узорится, шарится, щелится бацька-зузор телебряный, ухмяный, калганый. Мотылится ухверть. С забросом угромится бдыщь. И по угрешной взбеси, топытами чамкая, гружно ковылит товарищ Гурфинкель.
— Шо, барно докукишь?
— Атожно!
— Заваживай с глузду».
Здесь легко было предположить, что герой, выбежав из постылой избы на зимнюю плешть, по которой змеями скользит поземка и гуляет с воем ледяной ветер, встретил путеводного товарища Гурфинкеля, поинтересовавшегося у него, как дела; дела были не блестящи, и товарищ Гурфинкель позвал его за собой.
В самом деле, я идеальный читатель — сделаю смысл из чего хочешь; впрочем, нужен ли тут смысл? Не так ли мы перетолковываем своевольно Божьи знамения, не понимая, что лишь обедняем их? Нет, только глумкая плешть — истинная литература будущего; главное — никаких полемик, всякий читатель прав в собственной трактовке…
- Что, совсем приуныл?
- Как видишь!
- Так заходи/сходи с ума.
Как-то так)))
- Что, совсем приуныл?
- Как видишь!
- Так заходи/сходи с ума.
Как-то так)))
Глумкая плешть
«Тарабумкая, глумкая, глубкая плешть, и — вразсос, в забулдон, в забурдык, раскосясь, ухремучилась, кокнулась, трехнулась, взбуркла, урочится малко. По плешти — окалинки, буркалы, зуйки, митьки, ухороны, козюли, в козюлях — укрывища, в чапких укрывищах — зюзи: юзятся, угрозятся, тяпают, чушко сумнятся…»
Это, положим, можно еще было понять — описывалась некая первобытная плазма (она же плешть), в которой поначалу бугрились и зыбились протоформы да ютилась в утлых жилищах чудь белоглазая.
Вскоре появлялся герой — как всегда, неназванный.
«Взметнулся, возлапился, выбуркнул:
— Бздысь!
Оборянилась, скоржилась. Чухнулся:
— Грумко мне в грызде! Устроплюсь!
Возгрянула вытно:
— Устропься! Устропься, бажаный!
Обшушился вялко, коршу догребавши:
— Пожежники луют… Не взбрыкну.
И — чельник расхряпив, надвижник отбукнув, раскрошник застрокнув, узлякался в пуржную томь».
Вероятно, герой, наскучив семейным бытом (судя по звуку — все-таки сельским), дохлебал лапшу, оттолкнул стол и, одобряемый испуганной женою, вывалился в снежную ночь искать лучшей участи.
«Зюзится, стылит по плешти, узорится, шарится, щелится бацька-зузор телебряный, ухмяный, калганый. Мотылится ухверть. С забросом угромится бдыщь. И по угрешной взбеси, топытами чамкая, гружно ковылит товарищ Гурфинкель.
— Шо, барно докукишь?
— Атожно!
— Заваживай с глузду».
Здесь легко было предположить, что герой, выбежав из постылой избы на зимнюю плешть, по которой змеями скользит поземка и гуляет с воем ледяной ветер, встретил путеводного товарища Гурфинкеля, поинтересовавшегося у него, как дела; дела были не блестящи, и товарищ Гурфинкель позвал его за собой.
В самом деле, я идеальный читатель — сделаю смысл из чего хочешь; впрочем, нужен ли тут смысл? Не так ли мы перетолковываем своевольно Божьи знамения, не понимая, что лишь обедняем их? Нет, только глумкая плешть — истинная литература будущего; главное — никаких полемик, всякий читатель прав в собственной трактовке…
Глумкая плешть
«Тарабумкая, глумкая, глубкая плешть, и — вразсос, в забулдон, в забурдык, раскосясь, ухремучилась, кокнулась, трехнулась, взбуркла, урочится малко. По плешти — окалинки, буркалы, зуйки, митьки, ухороны, козюли, в козюлях — укрывища, в чапких укрывищах — зюзи: юзятся, угрозятся, тяпают, чушко сумнятся…»
Это, положим, можно еще было понять — описывалась некая первобытная плазма (она же плешть), в которой поначалу бугрились и зыбились протоформы да ютилась в утлых жилищах чудь белоглазая.
Вскоре появлялся герой — как всегда, неназванный.
«Взметнулся, возлапился, выбуркнул:
— Бздысь!
Оборянилась, скоржилась. Чухнулся:
— Грумко мне в грызде! Устроплюсь!
Возгрянула вытно:
— Устропься! Устропься, бажаный!
Обшушился вялко, коршу догребавши:
— Пожежники луют… Не взбрыкну.
И — чельник расхряпив, надвижник отбукнув, раскрошник застрокнув, узлякался в пуржную томь».
Вероятно, герой, наскучив семейным бытом (судя по звуку — все-таки сельским), дохлебал лапшу, оттолкнул стол и, одобряемый испуганной женою, вывалился в снежную ночь искать лучшей участи.
«Зюзится, стылит по плешти, узорится, шарится, щелится бацька-зузор телебряный, ухмяный, калганый. Мотылится ухверть. С забросом угромится бдыщь. И по угрешной взбеси, топытами чамкая, гружно ковылит товарищ Гурфинкель.
— Шо, барно докукишь?
— Атожно!
— Заваживай с глузду».
Здесь легко было предположить, что герой, выбежав из постылой избы на зимнюю плешть, по которой змеями скользит поземка и гуляет с воем ледяной ветер, встретил путеводного товарища Гурфинкеля, поинтересовавшегося у него, как дела; дела были не блестящи, и товарищ Гурфинкель позвал его за собой.
В самом деле, я идеальный читатель — сделаю смысл из чего хочешь; впрочем, нужен ли тут смысл? Не так ли мы перетолковываем своевольно Божьи знамения, не понимая, что лишь обедняем их? Нет, только глумкая плешть — истинная литература будущего; главное — никаких полемик, всякий читатель прав в собственной трактовке…