Дорогие пользователи! С 15 декабря Форум Дети закрыт для общения. Выражаем благодарность всем нашим пользователям, принимавшим участие в дискуссиях и горячих спорах. Редакция сосредоточится на выпуске увлекательных статей и новостей, которые вы сможете обсудить в комментариях. Не пропустите!
Конкурс коротких рассказов. Пришло время профессионалов своего дела
Приветствую вас, дорогие форумчане, участники нашего конкурса, критики и писатели,.
Сегодня у нас конкурс, последний в этом сезоне, так что не пропустите. Тема конкурсных рассказов «Я профессионал своего дела» с усложняющим нюансом – все действия должны быть ограничены одним днем. У кого из авторов лучше получилось решаете вы
Голосовать мы будем за 9 конкурсных рассказов. Рассказов немного, поэтому прочитайте пожалуйста все. Будет что обсудить и за что проголосовать.
Немного наберитесь терпения, возможно будут проблемы с выкладкой.
***И посматривайте периодически тему, вдруг добавлю новые рассказы (место для забывашек традиционно оставлю)
Правила голосования остаются те же:
1. Авторам произведений нельзя раскрывать свою анонимность до конца голосования
2. Голосовать могут все пользователи со страницей на форуме;
3. Голосом за произведение считается только комментарий в виде +1; непосредственно под данным рассказом. Голосование вне ветки или комментарии другого вида (+++++, плюс мильён, 1111111) учитываться не будут. Если у вас нет на клавиатуре плюса, то ставьте *1, но маякните об этом мне.
4. Авторы просят конструктивной критики, поэтому прошу не стесняться выражать свое мнение. Только делайте это вежливо, указывая на конкретные недостатки.
5. Голосовать можно за любое количество произведений, но только один раз
6. Не тролльте и не оскорбляйте участников, такие комментаторы получают порицание и минус к карме
7 Голосование продлится до вечера субботы (позднего)26 июня. После этого тема закрывается, и опоздавшие голоса не засчитываются
8. Победит рассказ, набравший больше всех +1 , о чем будет сообщено в поздравительной теме, скорее всего в понедельник 28 мая.
Также огромная просьба НЕ ФЛУДИТЬ, пока я не выложу все произведения на суд критиков. А потом флудите сколько хотите))
П. С. Если у вас случилось озарение и вы вспомнили что конкурс сегодня, рассказ напечатан, но не отправлен, то напишите мне, я оставлю место для забывашек
П.П.С. Если обнаружите, что нет вашего рассказа, срочно пишите мне на почту (не в теме), я найду и добавлю
Сегодня у нас конкурс, последний в этом сезоне, так что не пропустите. Тема конкурсных рассказов «Я профессионал своего дела» с усложняющим нюансом – все действия должны быть ограничены одним днем. У кого из авторов лучше получилось решаете вы
Голосовать мы будем за 9 конкурсных рассказов. Рассказов немного, поэтому прочитайте пожалуйста все. Будет что обсудить и за что проголосовать.
Немного наберитесь терпения, возможно будут проблемы с выкладкой.
***И посматривайте периодически тему, вдруг добавлю новые рассказы (место для забывашек традиционно оставлю)
Правила голосования остаются те же:
1. Авторам произведений нельзя раскрывать свою анонимность до конца голосования
2. Голосовать могут все пользователи со страницей на форуме;
3. Голосом за произведение считается только комментарий в виде +1; непосредственно под данным рассказом. Голосование вне ветки или комментарии другого вида (+++++, плюс мильён, 1111111) учитываться не будут. Если у вас нет на клавиатуре плюса, то ставьте *1, но маякните об этом мне.
4. Авторы просят конструктивной критики, поэтому прошу не стесняться выражать свое мнение. Только делайте это вежливо, указывая на конкретные недостатки.
5. Голосовать можно за любое количество произведений, но только один раз
6. Не тролльте и не оскорбляйте участников, такие комментаторы получают порицание и минус к карме
7 Голосование продлится до вечера субботы (позднего)26 июня. После этого тема закрывается, и опоздавшие голоса не засчитываются
8. Победит рассказ, набравший больше всех +1 , о чем будет сообщено в поздравительной теме, скорее всего в понедельник 28 мая.
Также огромная просьба НЕ ФЛУДИТЬ, пока я не выложу все произведения на суд критиков. А потом флудите сколько хотите))
П. С. Если у вас случилось озарение и вы вспомнили что конкурс сегодня, рассказ напечатан, но не отправлен, то напишите мне, я оставлю место для забывашек
П.П.С. Если обнаружите, что нет вашего рассказа, срочно пишите мне на почту (не в теме), я найду и добавлю
Тема закрытаТема скрыта
+1
хотя теперь и я вернусь назад
Вживление чипа в мозг - нарушение личных свобод.
«Абаддон Разоритель», - вздохнул центурион ордена Черных Псов Гостемил Неметц, оглядывая поле будущего боя, - «Какого лешего я тут делаю?». Это была очередная высадка, очередная зачистка территории, очередное задание примархов. Вот уже десять лет Гостемил тянул лямку космодесантника, видел разное, затевал передряги и из них выпутывался. Понятно, что он профессиональный воин, любитель и знаток войны, клен битвы, и прочая, и прочая, но как все же хочется иногда приехать куда-нибудь не в экзоскелете с цепным мечом и бравурным маршем в передатчике, а с палаткой, гитарой и симпатичной девчонкой. Но хватит об этом, ибо «лишь в смерти кончается долг».
Его выбросило вдалеке от остальных бойцов, поэтому предстояло действовать в индивидуальном порядке. Работа привычная. Гостемил оценил обстановку и двинулся к первой намеченной точке. Его меч, Делатель вдов, сердито зажужжал мономолекулярными зубцами, готовый к действию. Врагов было много, очень много, как всегда. Командование любило подбрасывать Гостемилу сложные задачки, видимо получая от этого удовольствие, а, может, делая ставки. Он был стремительным и быстрым воином, особенно с учетом тяжелой брони. Его противники, огромные и мощные великаны, но медлительные и неуклюжие по сравнению с ним, просто ничего не могли ему противопоставить. Их единственным спасением было бы единое совместное действие, навалиться кучей, лишить простора действия, завалить его жертвами и, наконец, одолеть. Конечно, Гостемил передал бы последний привет, самоуничтожившись, но на этом всё. Точка.
Гостемил, в прошлом щуплый и невысокий, имел предубеждение против крупных противников, чохом считая их туповатыми или трусоватыми. Великаны полностью соответствовали его мнению, с кряхтением и скрипом падая под напором Делателя вдов. Гостемил крутился как проклятый, нанося и отражая удары, меч визжал, вгрызаясь в великаньи тела, свистел в пируэтах, стряхивал капли великаньей прозрачной крови, заливая ею доспех.
Время шло, великаны не кончались, а Гостемил уже начинал уставать. Меч стал как будто вдвое тяжелее, двигаться так же быстро уже не получалось, липкая великанья кровь прихватила сервоприводы, а мышечной тяги катастрофически не хватало. Иногда Гостемил видел бойцов своего отряда, они тоже двигались медленнее, но не забывали менять позицию, не давая себя окружать. Умелые и опытные парни, он ими гордился.
На последних крохах силы, когда упасть не давала только гордость, в шлемофоне пропел сигнал отхода. Выстояли! Победили! Следом придут апотекарии, они позаботятся о павших, и о великанах в том числе. Осталось вернуться на базу, его отряд ждал заслуженный отдых.
****
Старший инспектор колонии особого режима капитан Иванов угрюмо посматривал на подопечных, возвращающихся после трудового дня. Он работал уже давно, но никак не мог решить для себя, благом или циничной пыткой был эксперимент по внедрению в мозг осужденных пожизненно зэков устройства дополненной реальности. Вот этот, например, маньяк и убийца Жора Немцов видел себя космическим то ли рыцарем, то ли рейнджером. Мужественная и открытая улыбка на испитом лице с неполным комплектом зубов смотрелась странно и страшно. Четким воинским движением, будто выполняя команду «Ремень отпустить» Жора положил на стойку хранения свою бензопилу, незаметно погладив ее на прощание большим пальцем, и прошагал внутрь здания, чеканя шаг.
В любом случае дневная норма по рубке леса снова была перевыполнена. Над колонией полыхал закат.
КОНЕЦ
«Абаддон Разоритель», - вздохнул центурион ордена Черных Псов Гостемил Неметц, оглядывая поле будущего боя, - «Какого лешего я тут делаю?». Это была очередная высадка, очередная зачистка территории, очередное задание примархов. Вот уже десять лет Гостемил тянул лямку космодесантника, видел разное, затевал передряги и из них выпутывался. Понятно, что он профессиональный воин, любитель и знаток войны, клен битвы, и прочая, и прочая, но как все же хочется иногда приехать куда-нибудь не в экзоскелете с цепным мечом и бравурным маршем в передатчике, а с палаткой, гитарой и симпатичной девчонкой. Но хватит об этом, ибо «лишь в смерти кончается долг».
Его выбросило вдалеке от остальных бойцов, поэтому предстояло действовать в индивидуальном порядке. Работа привычная. Гостемил оценил обстановку и двинулся к первой намеченной точке. Его меч, Делатель вдов, сердито зажужжал мономолекулярными зубцами, готовый к действию. Врагов было много, очень много, как всегда. Командование любило подбрасывать Гостемилу сложные задачки, видимо получая от этого удовольствие, а, может, делая ставки. Он был стремительным и быстрым воином, особенно с учетом тяжелой брони. Его противники, огромные и мощные великаны, но медлительные и неуклюжие по сравнению с ним, просто ничего не могли ему противопоставить. Их единственным спасением было бы единое совместное действие, навалиться кучей, лишить простора действия, завалить его жертвами и, наконец, одолеть. Конечно, Гостемил передал бы последний привет, самоуничтожившись, но на этом всё. Точка.
Гостемил, в прошлом щуплый и невысокий, имел предубеждение против крупных противников, чохом считая их туповатыми или трусоватыми. Великаны полностью соответствовали его мнению, с кряхтением и скрипом падая под напором Делателя вдов. Гостемил крутился как проклятый, нанося и отражая удары, меч визжал, вгрызаясь в великаньи тела, свистел в пируэтах, стряхивал капли великаньей прозрачной крови, заливая ею доспех.
Время шло, великаны не кончались, а Гостемил уже начинал уставать. Меч стал как будто вдвое тяжелее, двигаться так же быстро уже не получалось, липкая великанья кровь прихватила сервоприводы, а мышечной тяги катастрофически не хватало. Иногда Гостемил видел бойцов своего отряда, они тоже двигались медленнее, но не забывали менять позицию, не давая себя окружать. Умелые и опытные парни, он ими гордился.
На последних крохах силы, когда упасть не давала только гордость, в шлемофоне пропел сигнал отхода. Выстояли! Победили! Следом придут апотекарии, они позаботятся о павших, и о великанах в том числе. Осталось вернуться на базу, его отряд ждал заслуженный отдых.
****
Старший инспектор колонии особого режима капитан Иванов угрюмо посматривал на подопечных, возвращающихся после трудового дня. Он работал уже давно, но никак не мог решить для себя, благом или циничной пыткой был эксперимент по внедрению в мозг осужденных пожизненно зэков устройства дополненной реальности. Вот этот, например, маньяк и убийца Жора Немцов видел себя космическим то ли рыцарем, то ли рейнджером. Мужественная и открытая улыбка на испитом лице с неполным комплектом зубов смотрелась странно и страшно. Четким воинским движением, будто выполняя команду «Ремень отпустить» Жора положил на стойку хранения свою бензопилу, незаметно погладив ее на прощание большим пальцем, и прошагал внутрь здания, чеканя шаг.
В любом случае дневная норма по рубке леса снова была перевыполнена. Над колонией полыхал закат.
КОНЕЦ
красивые неожиданные речевые обороты
«Абаддон Разоритель», - вздохнул центурион ордена Черных Псов Гостемил Неметц, оглядывая поле будущего боя, - «Какого лешего я тут делаю?». Это была очередная высадка, очередная зачистка территории, очередное задание примархов. Вот уже десять лет Гостемил тянул лямку космодесантника, видел разное, затевал передряги и из них выпутывался. Понятно, что он профессиональный воин, любитель и знаток войны, клен битвы, и прочая, и прочая, но как все же хочется иногда приехать куда-нибудь не в экзоскелете с цепным мечом и бравурным маршем в передатчике, а с палаткой, гитарой и симпатичной девчонкой. Но хватит об этом, ибо «лишь в смерти кончается долг».
Его выбросило вдалеке от остальных бойцов, поэтому предстояло действовать в индивидуальном порядке. Работа привычная. Гостемил оценил обстановку и двинулся к первой намеченной точке. Его меч, Делатель вдов, сердито зажужжал мономолекулярными зубцами, готовый к действию. Врагов было много, очень много, как всегда. Командование любило подбрасывать Гостемилу сложные задачки, видимо получая от этого удовольствие, а, может, делая ставки. Он был стремительным и быстрым воином, особенно с учетом тяжелой брони. Его противники, огромные и мощные великаны, но медлительные и неуклюжие по сравнению с ним, просто ничего не могли ему противопоставить. Их единственным спасением было бы единое совместное действие, навалиться кучей, лишить простора действия, завалить его жертвами и, наконец, одолеть. Конечно, Гостемил передал бы последний привет, самоуничтожившись, но на этом всё. Точка.
Гостемил, в прошлом щуплый и невысокий, имел предубеждение против крупных противников, чохом считая их туповатыми или трусоватыми. Великаны полностью соответствовали его мнению, с кряхтением и скрипом падая под напором Делателя вдов. Гостемил крутился как проклятый, нанося и отражая удары, меч визжал, вгрызаясь в великаньи тела, свистел в пируэтах, стряхивал капли великаньей прозрачной крови, заливая ею доспех.
Время шло, великаны не кончались, а Гостемил уже начинал уставать. Меч стал как будто вдвое тяжелее, двигаться так же быстро уже не получалось, липкая великанья кровь прихватила сервоприводы, а мышечной тяги катастрофически не хватало. Иногда Гостемил видел бойцов своего отряда, они тоже двигались медленнее, но не забывали менять позицию, не давая себя окружать. Умелые и опытные парни, он ими гордился.
На последних крохах силы, когда упасть не давала только гордость, в шлемофоне пропел сигнал отхода. Выстояли! Победили! Следом придут апотекарии, они позаботятся о павших, и о великанах в том числе. Осталось вернуться на базу, его отряд ждал заслуженный отдых.
****
Старший инспектор колонии особого режима капитан Иванов угрюмо посматривал на подопечных, возвращающихся после трудового дня. Он работал уже давно, но никак не мог решить для себя, благом или циничной пыткой был эксперимент по внедрению в мозг осужденных пожизненно зэков устройства дополненной реальности. Вот этот, например, маньяк и убийца Жора Немцов видел себя космическим то ли рыцарем, то ли рейнджером. Мужественная и открытая улыбка на испитом лице с неполным комплектом зубов смотрелась странно и страшно. Четким воинским движением, будто выполняя команду «Ремень отпустить» Жора положил на стойку хранения свою бензопилу, незаметно погладив ее на прощание большим пальцем, и прошагал внутрь здания, чеканя шаг.
В любом случае дневная норма по рубке леса снова была перевыполнена. Над колонией полыхал закат.
КОНЕЦ
Тюремщик приветственно кивает мне, отпирает тяжелую дубовую укрепленную железными скобами дверь и пропускает во внутренний коридор. Неловко отводя глаза, на всякий случай предупреждает: «Ты смотри…не вздумай…» Неловко, потому что он понимает, что я ничего не сделаю, не стану его подводить, но предупредить все равно должен.
Дохожу почти до конца коридора, всматриваясь в зарешеченные каморки. Наконец в одной из них вижу нужного мне заключенного – тощего чумазого шестнадцатилетнего парня с разбитой губой.
Парень этот доставил мне немало хлопот. Четыре года назад я женился на бедной вдове с сыном. Она славная женщина, а вот мальчишка оказался – оторви да выбрось. Может, и зря я иной раз жалел для него подзатыльника, закрывая глаза на непотребное поведение, оправдываясь тем, что он мне не родной, и тем, что уже поздно учить – может, хорошая взбучка пошла бы ему на пользу. Может, не оказался бы он теперь здесь. Но я старался вывести его в люди. И я сам, и мое ремесло, которое по-хорошему мне следовало бы передать ему, были ему не по нраву. Мне с трудом удалось устроить его в ученики к красильщику, но он не продержался там и месяца. Потом и кровельщик тоже выгнал его, за лень, дерзость и невоздержанность на язык. Последним, кто согласился его взять, был кожевенник. Парень и там держался с трудом, и сбегал два раза – от зловонных кож, ядовитых дубильных веществ и сурового нрава хозяина – и дважды я уговаривал того принять разгильдяя обратно. Больше не придется уговаривать…
- Держи. – Я протягиваю сквозь прутья решетки завернутую в чистую тряпицу еду – половину пирога с капустой, пару печеных картофелин и луковицу. Съежившийся на соломе парень не двигается с места и только бросает в мою сторону грязное ругательство.
- Дурак, - беззлобно говорю я, не убирая протянутой руки. – Мать передала.
Парень еще несколько мгновений колеблется, потом вскакивает и берет сверток, разворачивает, жадно, чуть ли не со всхлипом, набрасывается на еду. Я показываю ему кувшин с простоквашей – сквозь прутья он не проходит, и ему приходится подойти к решетке, чтобы попить.
Высосав кувшин почти до дна, он возвращается на свое место, косится на меня и бурчит:
- Мог бы и не приносить. Все равно ты меня завтра казнишь, она бы и не узнала, что ты не передал.
- Казню, - киваю я. – Это моя работа, и больше ее выполнять здесь некому. Но это не значит, что в последнюю ночь у тебя обязательно должно сводить живот от голода.
Тут я запоздало соображаю, что, наверно, он ждал от меня какого-нибудь утешения и надежды, опровержения своих слов о казни, что все как-нибудь обойдется, или что я сейчас устрою ему побег, и объясняю:
- Я не смогу ничего для тебя сделать. Мне жаль. Но ты сам виноват. Если бы ты просто срезал кошелек у этой знатной дамы – обошлось бы, ну посидел бы до рождества за решеткой. Или на худой конец лишился бы пары пальцев на устрашение публике. Но зачем ты ударил по лицу ее мужа, когда он поймал тебя за руку?
- Лучше бы меня убили прямо там, на улице, чем быть завтра повешенным, - говорит мальчишка.
- Тебя бы не убили. Просто ты провел бы последнюю ночь со сломанными ребрами и выбитыми зубами. Мало в этом радости.
Мальчишка хмыкает:
- Мои зубы ты тоже…вырвешь и продашь на амулеты?
Упорный, он все еще пытается меня задеть. Действительно, зубы висельников пользуются большим спросом в составе амулетов на удачу и быстрое богатство. Только в зубах у меня никогда недостатка нет, и вовсе необязательно дергать их из мертвых, тем более что казней в нашем и двух смежных городках случается не так и много. У живых я их тоже добываю, ведь больные зубы я деру мастерски, быстрее и легче, чем здешний цирюльник, и аккуратнее, чем кузнец. За это тоже платят.
- Дурак, - снова качаю головой я. – Я сниму твое тело, не дожидаясь, пока оно начнет гнить, и отдам его матери в целости, чтобы она могла похоронить тебя по-людски.
- И рад небось, что избавишься от меня.
- Чему мне радоваться? – не выдерживаю я, хотя поздно читать ему проповеди. - Горю твоей матери? Ты хоть понимаешь, как ты огорчал ее раньше, и как она будет горевать сейчас? И как она теперь будет смотреть на меня? И если она, как ты и хотел все время, захочет теперь от меня уйти – куда она пойдет и что будет делать? Станет ей теперь лучше жить?
Парень утыкается лицом в острые колени, и наверно, украдкой вытирает слезы. Потом поднимает голову и сиплым голосом говорит:
- Скажи матери… что я… сожалею. Что я прошу прощения за все, что… делал плохо и неправильно. – он длинно прерывисто вздыхает. – Скажи ей, чтобы не приходила завтра… смотреть на это.
Я киваю, медлю еще немного, потому что мне жаль его, жаль оставлять в одиночестве, наедине со страхом и тяжкими мыслями, но мне больше нечего ему сказать – и я ухожу.
Завтра, после того, как тюремный священник наскоро отпустит парню грехи, я дам ему крепкого вина на травах, и он в последний свой час не почувствует страха. И вообще почти ничего не успеет почувствовать – я хорошо делаю свое дело. Потом, в ближайшую ночь, я действительно сниму тело с виселицы, хотя оно должно оставаться там во устрашение прочим еще очень долго, и мы похороним его в овраге за лесом – пусть не в освященной, но все-таки в земле.
Но это потом. А сейчас я иду домой, хоть немного отдохнуть и выспаться перед завтрашним днем – ведь мою работу за меня и правда никто не сделает.
КОНЕЦ
Тюремщик приветственно кивает мне, отпирает тяжелую дубовую укрепленную железными скобами дверь и пропускает во внутренний коридор. Неловко отводя глаза, на всякий случай предупреждает: «Ты смотри…не вздумай…» Неловко, потому что он понимает, что я ничего не сделаю, не стану его подводить, но предупредить все равно должен.
Дохожу почти до конца коридора, всматриваясь в зарешеченные каморки. Наконец в одной из них вижу нужного мне заключенного – тощего чумазого шестнадцатилетнего парня с разбитой губой.
Парень этот доставил мне немало хлопот. Четыре года назад я женился на бедной вдове с сыном. Она славная женщина, а вот мальчишка оказался – оторви да выбрось. Может, и зря я иной раз жалел для него подзатыльника, закрывая глаза на непотребное поведение, оправдываясь тем, что он мне не родной, и тем, что уже поздно учить – может, хорошая взбучка пошла бы ему на пользу. Может, не оказался бы он теперь здесь. Но я старался вывести его в люди. И я сам, и мое ремесло, которое по-хорошему мне следовало бы передать ему, были ему не по нраву. Мне с трудом удалось устроить его в ученики к красильщику, но он не продержался там и месяца. Потом и кровельщик тоже выгнал его, за лень, дерзость и невоздержанность на язык. Последним, кто согласился его взять, был кожевенник. Парень и там держался с трудом, и сбегал два раза – от зловонных кож, ядовитых дубильных веществ и сурового нрава хозяина – и дважды я уговаривал того принять разгильдяя обратно. Больше не придется уговаривать…
- Держи. – Я протягиваю сквозь прутья решетки завернутую в чистую тряпицу еду – половину пирога с капустой, пару печеных картофелин и луковицу. Съежившийся на соломе парень не двигается с места и только бросает в мою сторону грязное ругательство.
- Дурак, - беззлобно говорю я, не убирая протянутой руки. – Мать передала.
Парень еще несколько мгновений колеблется, потом вскакивает и берет сверток, разворачивает, жадно, чуть ли не со всхлипом, набрасывается на еду. Я показываю ему кувшин с простоквашей – сквозь прутья он не проходит, и ему приходится подойти к решетке, чтобы попить.
Высосав кувшин почти до дна, он возвращается на свое место, косится на меня и бурчит:
- Мог бы и не приносить. Все равно ты меня завтра казнишь, она бы и не узнала, что ты не передал.
- Казню, - киваю я. – Это моя работа, и больше ее выполнять здесь некому. Но это не значит, что в последнюю ночь у тебя обязательно должно сводить живот от голода.
Тут я запоздало соображаю, что, наверно, он ждал от меня какого-нибудь утешения и надежды, опровержения своих слов о казни, что все как-нибудь обойдется, или что я сейчас устрою ему побег, и объясняю:
- Я не смогу ничего для тебя сделать. Мне жаль. Но ты сам виноват. Если бы ты просто срезал кошелек у этой знатной дамы – обошлось бы, ну посидел бы до рождества за решеткой. Или на худой конец лишился бы пары пальцев на устрашение публике. Но зачем ты ударил по лицу ее мужа, когда он поймал тебя за руку?
- Лучше бы меня убили прямо там, на улице, чем быть завтра повешенным, - говорит мальчишка.
- Тебя бы не убили. Просто ты провел бы последнюю ночь со сломанными ребрами и выбитыми зубами. Мало в этом радости.
Мальчишка хмыкает:
- Мои зубы ты тоже…вырвешь и продашь на амулеты?
Упорный, он все еще пытается меня задеть. Действительно, зубы висельников пользуются большим спросом в составе амулетов на удачу и быстрое богатство. Только в зубах у меня никогда недостатка нет, и вовсе необязательно дергать их из мертвых, тем более что казней в нашем и двух смежных городках случается не так и много. У живых я их тоже добываю, ведь больные зубы я деру мастерски, быстрее и легче, чем здешний цирюльник, и аккуратнее, чем кузнец. За это тоже платят.
- Дурак, - снова качаю головой я. – Я сниму твое тело, не дожидаясь, пока оно начнет гнить, и отдам его матери в целости, чтобы она могла похоронить тебя по-людски.
- И рад небось, что избавишься от меня.
- Чему мне радоваться? – не выдерживаю я, хотя поздно читать ему проповеди. - Горю твоей матери? Ты хоть понимаешь, как ты огорчал ее раньше, и как она будет горевать сейчас? И как она теперь будет смотреть на меня? И если она, как ты и хотел все время, захочет теперь от меня уйти – куда она пойдет и что будет делать? Станет ей теперь лучше жить?
Парень утыкается лицом в острые колени, и наверно, украдкой вытирает слезы. Потом поднимает голову и сиплым голосом говорит:
- Скажи матери… что я… сожалею. Что я прошу прощения за все, что… делал плохо и неправильно. – он длинно прерывисто вздыхает. – Скажи ей, чтобы не приходила завтра… смотреть на это.
Я киваю, медлю еще немного, потому что мне жаль его, жаль оставлять в одиночестве, наедине со страхом и тяжкими мыслями, но мне больше нечего ему сказать – и я ухожу.
Завтра, после того, как тюремный священник наскоро отпустит парню грехи, я дам ему крепкого вина на травах, и он в последний свой час не почувствует страха. И вообще почти ничего не успеет почувствовать – я хорошо делаю свое дело. Потом, в ближайшую ночь, я действительно сниму тело с виселицы, хотя оно должно оставаться там во устрашение прочим еще очень долго, и мы похороним его в овраге за лесом – пусть не в освященной, но все-таки в земле.
Но это потом. А сейчас я иду домой, хоть немного отдохнуть и выспаться перед завтрашним днем – ведь мою работу за меня и правда никто не сделает.
КОНЕЦ
Очень хорошо
Тюремщик приветственно кивает мне, отпирает тяжелую дубовую укрепленную железными скобами дверь и пропускает во внутренний коридор. Неловко отводя глаза, на всякий случай предупреждает: «Ты смотри…не вздумай…» Неловко, потому что он понимает, что я ничего не сделаю, не стану его подводить, но предупредить все равно должен.
Дохожу почти до конца коридора, всматриваясь в зарешеченные каморки. Наконец в одной из них вижу нужного мне заключенного – тощего чумазого шестнадцатилетнего парня с разбитой губой.
Парень этот доставил мне немало хлопот. Четыре года назад я женился на бедной вдове с сыном. Она славная женщина, а вот мальчишка оказался – оторви да выбрось. Может, и зря я иной раз жалел для него подзатыльника, закрывая глаза на непотребное поведение, оправдываясь тем, что он мне не родной, и тем, что уже поздно учить – может, хорошая взбучка пошла бы ему на пользу. Может, не оказался бы он теперь здесь. Но я старался вывести его в люди. И я сам, и мое ремесло, которое по-хорошему мне следовало бы передать ему, были ему не по нраву. Мне с трудом удалось устроить его в ученики к красильщику, но он не продержался там и месяца. Потом и кровельщик тоже выгнал его, за лень, дерзость и невоздержанность на язык. Последним, кто согласился его взять, был кожевенник. Парень и там держался с трудом, и сбегал два раза – от зловонных кож, ядовитых дубильных веществ и сурового нрава хозяина – и дважды я уговаривал того принять разгильдяя обратно. Больше не придется уговаривать…
- Держи. – Я протягиваю сквозь прутья решетки завернутую в чистую тряпицу еду – половину пирога с капустой, пару печеных картофелин и луковицу. Съежившийся на соломе парень не двигается с места и только бросает в мою сторону грязное ругательство.
- Дурак, - беззлобно говорю я, не убирая протянутой руки. – Мать передала.
Парень еще несколько мгновений колеблется, потом вскакивает и берет сверток, разворачивает, жадно, чуть ли не со всхлипом, набрасывается на еду. Я показываю ему кувшин с простоквашей – сквозь прутья он не проходит, и ему приходится подойти к решетке, чтобы попить.
Высосав кувшин почти до дна, он возвращается на свое место, косится на меня и бурчит:
- Мог бы и не приносить. Все равно ты меня завтра казнишь, она бы и не узнала, что ты не передал.
- Казню, - киваю я. – Это моя работа, и больше ее выполнять здесь некому. Но это не значит, что в последнюю ночь у тебя обязательно должно сводить живот от голода.
Тут я запоздало соображаю, что, наверно, он ждал от меня какого-нибудь утешения и надежды, опровержения своих слов о казни, что все как-нибудь обойдется, или что я сейчас устрою ему побег, и объясняю:
- Я не смогу ничего для тебя сделать. Мне жаль. Но ты сам виноват. Если бы ты просто срезал кошелек у этой знатной дамы – обошлось бы, ну посидел бы до рождества за решеткой. Или на худой конец лишился бы пары пальцев на устрашение публике. Но зачем ты ударил по лицу ее мужа, когда он поймал тебя за руку?
- Лучше бы меня убили прямо там, на улице, чем быть завтра повешенным, - говорит мальчишка.
- Тебя бы не убили. Просто ты провел бы последнюю ночь со сломанными ребрами и выбитыми зубами. Мало в этом радости.
Мальчишка хмыкает:
- Мои зубы ты тоже…вырвешь и продашь на амулеты?
Упорный, он все еще пытается меня задеть. Действительно, зубы висельников пользуются большим спросом в составе амулетов на удачу и быстрое богатство. Только в зубах у меня никогда недостатка нет, и вовсе необязательно дергать их из мертвых, тем более что казней в нашем и двух смежных городках случается не так и много. У живых я их тоже добываю, ведь больные зубы я деру мастерски, быстрее и легче, чем здешний цирюльник, и аккуратнее, чем кузнец. За это тоже платят.
- Дурак, - снова качаю головой я. – Я сниму твое тело, не дожидаясь, пока оно начнет гнить, и отдам его матери в целости, чтобы она могла похоронить тебя по-людски.
- И рад небось, что избавишься от меня.
- Чему мне радоваться? – не выдерживаю я, хотя поздно читать ему проповеди. - Горю твоей матери? Ты хоть понимаешь, как ты огорчал ее раньше, и как она будет горевать сейчас? И как она теперь будет смотреть на меня? И если она, как ты и хотел все время, захочет теперь от меня уйти – куда она пойдет и что будет делать? Станет ей теперь лучше жить?
Парень утыкается лицом в острые колени, и наверно, украдкой вытирает слезы. Потом поднимает голову и сиплым голосом говорит:
- Скажи матери… что я… сожалею. Что я прошу прощения за все, что… делал плохо и неправильно. – он длинно прерывисто вздыхает. – Скажи ей, чтобы не приходила завтра… смотреть на это.
Я киваю, медлю еще немного, потому что мне жаль его, жаль оставлять в одиночестве, наедине со страхом и тяжкими мыслями, но мне больше нечего ему сказать – и я ухожу.
Завтра, после того, как тюремный священник наскоро отпустит парню грехи, я дам ему крепкого вина на травах, и он в последний свой час не почувствует страха. И вообще почти ничего не успеет почувствовать – я хорошо делаю свое дело. Потом, в ближайшую ночь, я действительно сниму тело с виселицы, хотя оно должно оставаться там во устрашение прочим еще очень долго, и мы похороним его в овраге за лесом – пусть не в освященной, но все-таки в земле.
Но это потом. А сейчас я иду домой, хоть немного отдохнуть и выспаться перед завтрашним днем – ведь мою работу за меня и правда никто не сделает.
КОНЕЦ
Тюремщик приветственно кивает мне, отпирает тяжелую дубовую укрепленную железными скобами дверь и пропускает во внутренний коридор. Неловко отводя глаза, на всякий случай предупреждает: «Ты смотри…не вздумай…» Неловко, потому что он понимает, что я ничего не сделаю, не стану его подводить, но предупредить все равно должен.
Дохожу почти до конца коридора, всматриваясь в зарешеченные каморки. Наконец в одной из них вижу нужного мне заключенного – тощего чумазого шестнадцатилетнего парня с разбитой губой.
Парень этот доставил мне немало хлопот. Четыре года назад я женился на бедной вдове с сыном. Она славная женщина, а вот мальчишка оказался – оторви да выбрось. Может, и зря я иной раз жалел для него подзатыльника, закрывая глаза на непотребное поведение, оправдываясь тем, что он мне не родной, и тем, что уже поздно учить – может, хорошая взбучка пошла бы ему на пользу. Может, не оказался бы он теперь здесь. Но я старался вывести его в люди. И я сам, и мое ремесло, которое по-хорошему мне следовало бы передать ему, были ему не по нраву. Мне с трудом удалось устроить его в ученики к красильщику, но он не продержался там и месяца. Потом и кровельщик тоже выгнал его, за лень, дерзость и невоздержанность на язык. Последним, кто согласился его взять, был кожевенник. Парень и там держался с трудом, и сбегал два раза – от зловонных кож, ядовитых дубильных веществ и сурового нрава хозяина – и дважды я уговаривал того принять разгильдяя обратно. Больше не придется уговаривать…
- Держи. – Я протягиваю сквозь прутья решетки завернутую в чистую тряпицу еду – половину пирога с капустой, пару печеных картофелин и луковицу. Съежившийся на соломе парень не двигается с места и только бросает в мою сторону грязное ругательство.
- Дурак, - беззлобно говорю я, не убирая протянутой руки. – Мать передала.
Парень еще несколько мгновений колеблется, потом вскакивает и берет сверток, разворачивает, жадно, чуть ли не со всхлипом, набрасывается на еду. Я показываю ему кувшин с простоквашей – сквозь прутья он не проходит, и ему приходится подойти к решетке, чтобы попить.
Высосав кувшин почти до дна, он возвращается на свое место, косится на меня и бурчит:
- Мог бы и не приносить. Все равно ты меня завтра казнишь, она бы и не узнала, что ты не передал.
- Казню, - киваю я. – Это моя работа, и больше ее выполнять здесь некому. Но это не значит, что в последнюю ночь у тебя обязательно должно сводить живот от голода.
Тут я запоздало соображаю, что, наверно, он ждал от меня какого-нибудь утешения и надежды, опровержения своих слов о казни, что все как-нибудь обойдется, или что я сейчас устрою ему побег, и объясняю:
- Я не смогу ничего для тебя сделать. Мне жаль. Но ты сам виноват. Если бы ты просто срезал кошелек у этой знатной дамы – обошлось бы, ну посидел бы до рождества за решеткой. Или на худой конец лишился бы пары пальцев на устрашение публике. Но зачем ты ударил по лицу ее мужа, когда он поймал тебя за руку?
- Лучше бы меня убили прямо там, на улице, чем быть завтра повешенным, - говорит мальчишка.
- Тебя бы не убили. Просто ты провел бы последнюю ночь со сломанными ребрами и выбитыми зубами. Мало в этом радости.
Мальчишка хмыкает:
- Мои зубы ты тоже…вырвешь и продашь на амулеты?
Упорный, он все еще пытается меня задеть. Действительно, зубы висельников пользуются большим спросом в составе амулетов на удачу и быстрое богатство. Только в зубах у меня никогда недостатка нет, и вовсе необязательно дергать их из мертвых, тем более что казней в нашем и двух смежных городках случается не так и много. У живых я их тоже добываю, ведь больные зубы я деру мастерски, быстрее и легче, чем здешний цирюльник, и аккуратнее, чем кузнец. За это тоже платят.
- Дурак, - снова качаю головой я. – Я сниму твое тело, не дожидаясь, пока оно начнет гнить, и отдам его матери в целости, чтобы она могла похоронить тебя по-людски.
- И рад небось, что избавишься от меня.
- Чему мне радоваться? – не выдерживаю я, хотя поздно читать ему проповеди. - Горю твоей матери? Ты хоть понимаешь, как ты огорчал ее раньше, и как она будет горевать сейчас? И как она теперь будет смотреть на меня? И если она, как ты и хотел все время, захочет теперь от меня уйти – куда она пойдет и что будет делать? Станет ей теперь лучше жить?
Парень утыкается лицом в острые колени, и наверно, украдкой вытирает слезы. Потом поднимает голову и сиплым голосом говорит:
- Скажи матери… что я… сожалею. Что я прошу прощения за все, что… делал плохо и неправильно. – он длинно прерывисто вздыхает. – Скажи ей, чтобы не приходила завтра… смотреть на это.
Я киваю, медлю еще немного, потому что мне жаль его, жаль оставлять в одиночестве, наедине со страхом и тяжкими мыслями, но мне больше нечего ему сказать – и я ухожу.
Завтра, после того, как тюремный священник наскоро отпустит парню грехи, я дам ему крепкого вина на травах, и он в последний свой час не почувствует страха. И вообще почти ничего не успеет почувствовать – я хорошо делаю свое дело. Потом, в ближайшую ночь, я действительно сниму тело с виселицы, хотя оно должно оставаться там во устрашение прочим еще очень долго, и мы похороним его в овраге за лесом – пусть не в освященной, но все-таки в земле.
Но это потом. А сейчас я иду домой, хоть немного отдохнуть и выспаться перед завтрашним днем – ведь мою работу за меня и правда никто не сделает.
КОНЕЦ
Какие тяжёлые мысли вызвала тема профессионализма. .Неплохо написано., правильно поняла-смертная казнь за пощечину?
Тюремщик приветственно кивает мне, отпирает тяжелую дубовую укрепленную железными скобами дверь и пропускает во внутренний коридор. Неловко отводя глаза, на всякий случай предупреждает: «Ты смотри…не вздумай…» Неловко, потому что он понимает, что я ничего не сделаю, не стану его подводить, но предупредить все равно должен.
Дохожу почти до конца коридора, всматриваясь в зарешеченные каморки. Наконец в одной из них вижу нужного мне заключенного – тощего чумазого шестнадцатилетнего парня с разбитой губой.
Парень этот доставил мне немало хлопот. Четыре года назад я женился на бедной вдове с сыном. Она славная женщина, а вот мальчишка оказался – оторви да выбрось. Может, и зря я иной раз жалел для него подзатыльника, закрывая глаза на непотребное поведение, оправдываясь тем, что он мне не родной, и тем, что уже поздно учить – может, хорошая взбучка пошла бы ему на пользу. Может, не оказался бы он теперь здесь. Но я старался вывести его в люди. И я сам, и мое ремесло, которое по-хорошему мне следовало бы передать ему, были ему не по нраву. Мне с трудом удалось устроить его в ученики к красильщику, но он не продержался там и месяца. Потом и кровельщик тоже выгнал его, за лень, дерзость и невоздержанность на язык. Последним, кто согласился его взять, был кожевенник. Парень и там держался с трудом, и сбегал два раза – от зловонных кож, ядовитых дубильных веществ и сурового нрава хозяина – и дважды я уговаривал того принять разгильдяя обратно. Больше не придется уговаривать…
- Держи. – Я протягиваю сквозь прутья решетки завернутую в чистую тряпицу еду – половину пирога с капустой, пару печеных картофелин и луковицу. Съежившийся на соломе парень не двигается с места и только бросает в мою сторону грязное ругательство.
- Дурак, - беззлобно говорю я, не убирая протянутой руки. – Мать передала.
Парень еще несколько мгновений колеблется, потом вскакивает и берет сверток, разворачивает, жадно, чуть ли не со всхлипом, набрасывается на еду. Я показываю ему кувшин с простоквашей – сквозь прутья он не проходит, и ему приходится подойти к решетке, чтобы попить.
Высосав кувшин почти до дна, он возвращается на свое место, косится на меня и бурчит:
- Мог бы и не приносить. Все равно ты меня завтра казнишь, она бы и не узнала, что ты не передал.
- Казню, - киваю я. – Это моя работа, и больше ее выполнять здесь некому. Но это не значит, что в последнюю ночь у тебя обязательно должно сводить живот от голода.
Тут я запоздало соображаю, что, наверно, он ждал от меня какого-нибудь утешения и надежды, опровержения своих слов о казни, что все как-нибудь обойдется, или что я сейчас устрою ему побег, и объясняю:
- Я не смогу ничего для тебя сделать. Мне жаль. Но ты сам виноват. Если бы ты просто срезал кошелек у этой знатной дамы – обошлось бы, ну посидел бы до рождества за решеткой. Или на худой конец лишился бы пары пальцев на устрашение публике. Но зачем ты ударил по лицу ее мужа, когда он поймал тебя за руку?
- Лучше бы меня убили прямо там, на улице, чем быть завтра повешенным, - говорит мальчишка.
- Тебя бы не убили. Просто ты провел бы последнюю ночь со сломанными ребрами и выбитыми зубами. Мало в этом радости.
Мальчишка хмыкает:
- Мои зубы ты тоже…вырвешь и продашь на амулеты?
Упорный, он все еще пытается меня задеть. Действительно, зубы висельников пользуются большим спросом в составе амулетов на удачу и быстрое богатство. Только в зубах у меня никогда недостатка нет, и вовсе необязательно дергать их из мертвых, тем более что казней в нашем и двух смежных городках случается не так и много. У живых я их тоже добываю, ведь больные зубы я деру мастерски, быстрее и легче, чем здешний цирюльник, и аккуратнее, чем кузнец. За это тоже платят.
- Дурак, - снова качаю головой я. – Я сниму твое тело, не дожидаясь, пока оно начнет гнить, и отдам его матери в целости, чтобы она могла похоронить тебя по-людски.
- И рад небось, что избавишься от меня.
- Чему мне радоваться? – не выдерживаю я, хотя поздно читать ему проповеди. - Горю твоей матери? Ты хоть понимаешь, как ты огорчал ее раньше, и как она будет горевать сейчас? И как она теперь будет смотреть на меня? И если она, как ты и хотел все время, захочет теперь от меня уйти – куда она пойдет и что будет делать? Станет ей теперь лучше жить?
Парень утыкается лицом в острые колени, и наверно, украдкой вытирает слезы. Потом поднимает голову и сиплым голосом говорит:
- Скажи матери… что я… сожалею. Что я прошу прощения за все, что… делал плохо и неправильно. – он длинно прерывисто вздыхает. – Скажи ей, чтобы не приходила завтра… смотреть на это.
Я киваю, медлю еще немного, потому что мне жаль его, жаль оставлять в одиночестве, наедине со страхом и тяжкими мыслями, но мне больше нечего ему сказать – и я ухожу.
Завтра, после того, как тюремный священник наскоро отпустит парню грехи, я дам ему крепкого вина на травах, и он в последний свой час не почувствует страха. И вообще почти ничего не успеет почувствовать – я хорошо делаю свое дело. Потом, в ближайшую ночь, я действительно сниму тело с виселицы, хотя оно должно оставаться там во устрашение прочим еще очень долго, и мы похороним его в овраге за лесом – пусть не в освященной, но все-таки в земле.
Но это потом. А сейчас я иду домой, хоть немного отдохнуть и выспаться перед завтрашним днем – ведь мою работу за меня и правда никто не сделает.
КОНЕЦ
Тюремщик приветственно кивает мне, отпирает тяжелую дубовую укрепленную железными скобами дверь и пропускает во внутренний коридор. Неловко отводя глаза, на всякий случай предупреждает: «Ты смотри…не вздумай…» Неловко, потому что он понимает, что я ничего не сделаю, не стану его подводить, но предупредить все равно должен.
Дохожу почти до конца коридора, всматриваясь в зарешеченные каморки. Наконец в одной из них вижу нужного мне заключенного – тощего чумазого шестнадцатилетнего парня с разбитой губой.
Парень этот доставил мне немало хлопот. Четыре года назад я женился на бедной вдове с сыном. Она славная женщина, а вот мальчишка оказался – оторви да выбрось. Может, и зря я иной раз жалел для него подзатыльника, закрывая глаза на непотребное поведение, оправдываясь тем, что он мне не родной, и тем, что уже поздно учить – может, хорошая взбучка пошла бы ему на пользу. Может, не оказался бы он теперь здесь. Но я старался вывести его в люди. И я сам, и мое ремесло, которое по-хорошему мне следовало бы передать ему, были ему не по нраву. Мне с трудом удалось устроить его в ученики к красильщику, но он не продержался там и месяца. Потом и кровельщик тоже выгнал его, за лень, дерзость и невоздержанность на язык. Последним, кто согласился его взять, был кожевенник. Парень и там держался с трудом, и сбегал два раза – от зловонных кож, ядовитых дубильных веществ и сурового нрава хозяина – и дважды я уговаривал того принять разгильдяя обратно. Больше не придется уговаривать…
- Держи. – Я протягиваю сквозь прутья решетки завернутую в чистую тряпицу еду – половину пирога с капустой, пару печеных картофелин и луковицу. Съежившийся на соломе парень не двигается с места и только бросает в мою сторону грязное ругательство.
- Дурак, - беззлобно говорю я, не убирая протянутой руки. – Мать передала.
Парень еще несколько мгновений колеблется, потом вскакивает и берет сверток, разворачивает, жадно, чуть ли не со всхлипом, набрасывается на еду. Я показываю ему кувшин с простоквашей – сквозь прутья он не проходит, и ему приходится подойти к решетке, чтобы попить.
Высосав кувшин почти до дна, он возвращается на свое место, косится на меня и бурчит:
- Мог бы и не приносить. Все равно ты меня завтра казнишь, она бы и не узнала, что ты не передал.
- Казню, - киваю я. – Это моя работа, и больше ее выполнять здесь некому. Но это не значит, что в последнюю ночь у тебя обязательно должно сводить живот от голода.
Тут я запоздало соображаю, что, наверно, он ждал от меня какого-нибудь утешения и надежды, опровержения своих слов о казни, что все как-нибудь обойдется, или что я сейчас устрою ему побег, и объясняю:
- Я не смогу ничего для тебя сделать. Мне жаль. Но ты сам виноват. Если бы ты просто срезал кошелек у этой знатной дамы – обошлось бы, ну посидел бы до рождества за решеткой. Или на худой конец лишился бы пары пальцев на устрашение публике. Но зачем ты ударил по лицу ее мужа, когда он поймал тебя за руку?
- Лучше бы меня убили прямо там, на улице, чем быть завтра повешенным, - говорит мальчишка.
- Тебя бы не убили. Просто ты провел бы последнюю ночь со сломанными ребрами и выбитыми зубами. Мало в этом радости.
Мальчишка хмыкает:
- Мои зубы ты тоже…вырвешь и продашь на амулеты?
Упорный, он все еще пытается меня задеть. Действительно, зубы висельников пользуются большим спросом в составе амулетов на удачу и быстрое богатство. Только в зубах у меня никогда недостатка нет, и вовсе необязательно дергать их из мертвых, тем более что казней в нашем и двух смежных городках случается не так и много. У живых я их тоже добываю, ведь больные зубы я деру мастерски, быстрее и легче, чем здешний цирюльник, и аккуратнее, чем кузнец. За это тоже платят.
- Дурак, - снова качаю головой я. – Я сниму твое тело, не дожидаясь, пока оно начнет гнить, и отдам его матери в целости, чтобы она могла похоронить тебя по-людски.
- И рад небось, что избавишься от меня.
- Чему мне радоваться? – не выдерживаю я, хотя поздно читать ему проповеди. - Горю твоей матери? Ты хоть понимаешь, как ты огорчал ее раньше, и как она будет горевать сейчас? И как она теперь будет смотреть на меня? И если она, как ты и хотел все время, захочет теперь от меня уйти – куда она пойдет и что будет делать? Станет ей теперь лучше жить?
Парень утыкается лицом в острые колени, и наверно, украдкой вытирает слезы. Потом поднимает голову и сиплым голосом говорит:
- Скажи матери… что я… сожалею. Что я прошу прощения за все, что… делал плохо и неправильно. – он длинно прерывисто вздыхает. – Скажи ей, чтобы не приходила завтра… смотреть на это.
Я киваю, медлю еще немного, потому что мне жаль его, жаль оставлять в одиночестве, наедине со страхом и тяжкими мыслями, но мне больше нечего ему сказать – и я ухожу.
Завтра, после того, как тюремный священник наскоро отпустит парню грехи, я дам ему крепкого вина на травах, и он в последний свой час не почувствует страха. И вообще почти ничего не успеет почувствовать – я хорошо делаю свое дело. Потом, в ближайшую ночь, я действительно сниму тело с виселицы, хотя оно должно оставаться там во устрашение прочим еще очень долго, и мы похороним его в овраге за лесом – пусть не в освященной, но все-таки в земле.
Но это потом. А сейчас я иду домой, хоть немного отдохнуть и выспаться перед завтрашним днем – ведь мою работу за меня и правда никто не сделает.
КОНЕЦ
Тюремщик приветственно кивает мне, отпирает тяжелую дубовую укрепленную железными скобами дверь и пропускает во внутренний коридор. Неловко отводя глаза, на всякий случай предупреждает: «Ты смотри…не вздумай…» Неловко, потому что он понимает, что я ничего не сделаю, не стану его подводить, но предупредить все равно должен.
Дохожу почти до конца коридора, всматриваясь в зарешеченные каморки. Наконец в одной из них вижу нужного мне заключенного – тощего чумазого шестнадцатилетнего парня с разбитой губой.
Парень этот доставил мне немало хлопот. Четыре года назад я женился на бедной вдове с сыном. Она славная женщина, а вот мальчишка оказался – оторви да выбрось. Может, и зря я иной раз жалел для него подзатыльника, закрывая глаза на непотребное поведение, оправдываясь тем, что он мне не родной, и тем, что уже поздно учить – может, хорошая взбучка пошла бы ему на пользу. Может, не оказался бы он теперь здесь. Но я старался вывести его в люди. И я сам, и мое ремесло, которое по-хорошему мне следовало бы передать ему, были ему не по нраву. Мне с трудом удалось устроить его в ученики к красильщику, но он не продержался там и месяца. Потом и кровельщик тоже выгнал его, за лень, дерзость и невоздержанность на язык. Последним, кто согласился его взять, был кожевенник. Парень и там держался с трудом, и сбегал два раза – от зловонных кож, ядовитых дубильных веществ и сурового нрава хозяина – и дважды я уговаривал того принять разгильдяя обратно. Больше не придется уговаривать…
- Держи. – Я протягиваю сквозь прутья решетки завернутую в чистую тряпицу еду – половину пирога с капустой, пару печеных картофелин и луковицу. Съежившийся на соломе парень не двигается с места и только бросает в мою сторону грязное ругательство.
- Дурак, - беззлобно говорю я, не убирая протянутой руки. – Мать передала.
Парень еще несколько мгновений колеблется, потом вскакивает и берет сверток, разворачивает, жадно, чуть ли не со всхлипом, набрасывается на еду. Я показываю ему кувшин с простоквашей – сквозь прутья он не проходит, и ему приходится подойти к решетке, чтобы попить.
Высосав кувшин почти до дна, он возвращается на свое место, косится на меня и бурчит:
- Мог бы и не приносить. Все равно ты меня завтра казнишь, она бы и не узнала, что ты не передал.
- Казню, - киваю я. – Это моя работа, и больше ее выполнять здесь некому. Но это не значит, что в последнюю ночь у тебя обязательно должно сводить живот от голода.
Тут я запоздало соображаю, что, наверно, он ждал от меня какого-нибудь утешения и надежды, опровержения своих слов о казни, что все как-нибудь обойдется, или что я сейчас устрою ему побег, и объясняю:
- Я не смогу ничего для тебя сделать. Мне жаль. Но ты сам виноват. Если бы ты просто срезал кошелек у этой знатной дамы – обошлось бы, ну посидел бы до рождества за решеткой. Или на худой конец лишился бы пары пальцев на устрашение публике. Но зачем ты ударил по лицу ее мужа, когда он поймал тебя за руку?
- Лучше бы меня убили прямо там, на улице, чем быть завтра повешенным, - говорит мальчишка.
- Тебя бы не убили. Просто ты провел бы последнюю ночь со сломанными ребрами и выбитыми зубами. Мало в этом радости.
Мальчишка хмыкает:
- Мои зубы ты тоже…вырвешь и продашь на амулеты?
Упорный, он все еще пытается меня задеть. Действительно, зубы висельников пользуются большим спросом в составе амулетов на удачу и быстрое богатство. Только в зубах у меня никогда недостатка нет, и вовсе необязательно дергать их из мертвых, тем более что казней в нашем и двух смежных городках случается не так и много. У живых я их тоже добываю, ведь больные зубы я деру мастерски, быстрее и легче, чем здешний цирюльник, и аккуратнее, чем кузнец. За это тоже платят.
- Дурак, - снова качаю головой я. – Я сниму твое тело, не дожидаясь, пока оно начнет гнить, и отдам его матери в целости, чтобы она могла похоронить тебя по-людски.
- И рад небось, что избавишься от меня.
- Чему мне радоваться? – не выдерживаю я, хотя поздно читать ему проповеди. - Горю твоей матери? Ты хоть понимаешь, как ты огорчал ее раньше, и как она будет горевать сейчас? И как она теперь будет смотреть на меня? И если она, как ты и хотел все время, захочет теперь от меня уйти – куда она пойдет и что будет делать? Станет ей теперь лучше жить?
Парень утыкается лицом в острые колени, и наверно, украдкой вытирает слезы. Потом поднимает голову и сиплым голосом говорит:
- Скажи матери… что я… сожалею. Что я прошу прощения за все, что… делал плохо и неправильно. – он длинно прерывисто вздыхает. – Скажи ей, чтобы не приходила завтра… смотреть на это.
Я киваю, медлю еще немного, потому что мне жаль его, жаль оставлять в одиночестве, наедине со страхом и тяжкими мыслями, но мне больше нечего ему сказать – и я ухожу.
Завтра, после того, как тюремный священник наскоро отпустит парню грехи, я дам ему крепкого вина на травах, и он в последний свой час не почувствует страха. И вообще почти ничего не успеет почувствовать – я хорошо делаю свое дело. Потом, в ближайшую ночь, я действительно сниму тело с виселицы, хотя оно должно оставаться там во устрашение прочим еще очень долго, и мы похороним его в овраге за лесом – пусть не в освященной, но все-таки в земле.
Но это потом. А сейчас я иду домой, хоть немного отдохнуть и выспаться перед завтрашним днем – ведь мою работу за меня и правда никто не сделает.
КОНЕЦ
Очень понравился рассказ
Тюремщик приветственно кивает мне, отпирает тяжелую дубовую укрепленную железными скобами дверь и пропускает во внутренний коридор. Неловко отводя глаза, на всякий случай предупреждает: «Ты смотри…не вздумай…» Неловко, потому что он понимает, что я ничего не сделаю, не стану его подводить, но предупредить все равно должен.
Дохожу почти до конца коридора, всматриваясь в зарешеченные каморки. Наконец в одной из них вижу нужного мне заключенного – тощего чумазого шестнадцатилетнего парня с разбитой губой.
Парень этот доставил мне немало хлопот. Четыре года назад я женился на бедной вдове с сыном. Она славная женщина, а вот мальчишка оказался – оторви да выбрось. Может, и зря я иной раз жалел для него подзатыльника, закрывая глаза на непотребное поведение, оправдываясь тем, что он мне не родной, и тем, что уже поздно учить – может, хорошая взбучка пошла бы ему на пользу. Может, не оказался бы он теперь здесь. Но я старался вывести его в люди. И я сам, и мое ремесло, которое по-хорошему мне следовало бы передать ему, были ему не по нраву. Мне с трудом удалось устроить его в ученики к красильщику, но он не продержался там и месяца. Потом и кровельщик тоже выгнал его, за лень, дерзость и невоздержанность на язык. Последним, кто согласился его взять, был кожевенник. Парень и там держался с трудом, и сбегал два раза – от зловонных кож, ядовитых дубильных веществ и сурового нрава хозяина – и дважды я уговаривал того принять разгильдяя обратно. Больше не придется уговаривать…
- Держи. – Я протягиваю сквозь прутья решетки завернутую в чистую тряпицу еду – половину пирога с капустой, пару печеных картофелин и луковицу. Съежившийся на соломе парень не двигается с места и только бросает в мою сторону грязное ругательство.
- Дурак, - беззлобно говорю я, не убирая протянутой руки. – Мать передала.
Парень еще несколько мгновений колеблется, потом вскакивает и берет сверток, разворачивает, жадно, чуть ли не со всхлипом, набрасывается на еду. Я показываю ему кувшин с простоквашей – сквозь прутья он не проходит, и ему приходится подойти к решетке, чтобы попить.
Высосав кувшин почти до дна, он возвращается на свое место, косится на меня и бурчит:
- Мог бы и не приносить. Все равно ты меня завтра казнишь, она бы и не узнала, что ты не передал.
- Казню, - киваю я. – Это моя работа, и больше ее выполнять здесь некому. Но это не значит, что в последнюю ночь у тебя обязательно должно сводить живот от голода.
Тут я запоздало соображаю, что, наверно, он ждал от меня какого-нибудь утешения и надежды, опровержения своих слов о казни, что все как-нибудь обойдется, или что я сейчас устрою ему побег, и объясняю:
- Я не смогу ничего для тебя сделать. Мне жаль. Но ты сам виноват. Если бы ты просто срезал кошелек у этой знатной дамы – обошлось бы, ну посидел бы до рождества за решеткой. Или на худой конец лишился бы пары пальцев на устрашение публике. Но зачем ты ударил по лицу ее мужа, когда он поймал тебя за руку?
- Лучше бы меня убили прямо там, на улице, чем быть завтра повешенным, - говорит мальчишка.
- Тебя бы не убили. Просто ты провел бы последнюю ночь со сломанными ребрами и выбитыми зубами. Мало в этом радости.
Мальчишка хмыкает:
- Мои зубы ты тоже…вырвешь и продашь на амулеты?
Упорный, он все еще пытается меня задеть. Действительно, зубы висельников пользуются большим спросом в составе амулетов на удачу и быстрое богатство. Только в зубах у меня никогда недостатка нет, и вовсе необязательно дергать их из мертвых, тем более что казней в нашем и двух смежных городках случается не так и много. У живых я их тоже добываю, ведь больные зубы я деру мастерски, быстрее и легче, чем здешний цирюльник, и аккуратнее, чем кузнец. За это тоже платят.
- Дурак, - снова качаю головой я. – Я сниму твое тело, не дожидаясь, пока оно начнет гнить, и отдам его матери в целости, чтобы она могла похоронить тебя по-людски.
- И рад небось, что избавишься от меня.
- Чему мне радоваться? – не выдерживаю я, хотя поздно читать ему проповеди. - Горю твоей матери? Ты хоть понимаешь, как ты огорчал ее раньше, и как она будет горевать сейчас? И как она теперь будет смотреть на меня? И если она, как ты и хотел все время, захочет теперь от меня уйти – куда она пойдет и что будет делать? Станет ей теперь лучше жить?
Парень утыкается лицом в острые колени, и наверно, украдкой вытирает слезы. Потом поднимает голову и сиплым голосом говорит:
- Скажи матери… что я… сожалею. Что я прошу прощения за все, что… делал плохо и неправильно. – он длинно прерывисто вздыхает. – Скажи ей, чтобы не приходила завтра… смотреть на это.
Я киваю, медлю еще немного, потому что мне жаль его, жаль оставлять в одиночестве, наедине со страхом и тяжкими мыслями, но мне больше нечего ему сказать – и я ухожу.
Завтра, после того, как тюремный священник наскоро отпустит парню грехи, я дам ему крепкого вина на травах, и он в последний свой час не почувствует страха. И вообще почти ничего не успеет почувствовать – я хорошо делаю свое дело. Потом, в ближайшую ночь, я действительно сниму тело с виселицы, хотя оно должно оставаться там во устрашение прочим еще очень долго, и мы похороним его в овраге за лесом – пусть не в освященной, но все-таки в земле.
Но это потом. А сейчас я иду домой, хоть немного отдохнуть и выспаться перед завтрашним днем – ведь мою работу за меня и правда никто не сделает.
КОНЕЦ
так грустно...
+1
сильно!
Тюремщик приветственно кивает мне, отпирает тяжелую дубовую укрепленную железными скобами дверь и пропускает во внутренний коридор. Неловко отводя глаза, на всякий случай предупреждает: «Ты смотри…не вздумай…» Неловко, потому что он понимает, что я ничего не сделаю, не стану его подводить, но предупредить все равно должен.
Дохожу почти до конца коридора, всматриваясь в зарешеченные каморки. Наконец в одной из них вижу нужного мне заключенного – тощего чумазого шестнадцатилетнего парня с разбитой губой.
Парень этот доставил мне немало хлопот. Четыре года назад я женился на бедной вдове с сыном. Она славная женщина, а вот мальчишка оказался – оторви да выбрось. Может, и зря я иной раз жалел для него подзатыльника, закрывая глаза на непотребное поведение, оправдываясь тем, что он мне не родной, и тем, что уже поздно учить – может, хорошая взбучка пошла бы ему на пользу. Может, не оказался бы он теперь здесь. Но я старался вывести его в люди. И я сам, и мое ремесло, которое по-хорошему мне следовало бы передать ему, были ему не по нраву. Мне с трудом удалось устроить его в ученики к красильщику, но он не продержался там и месяца. Потом и кровельщик тоже выгнал его, за лень, дерзость и невоздержанность на язык. Последним, кто согласился его взять, был кожевенник. Парень и там держался с трудом, и сбегал два раза – от зловонных кож, ядовитых дубильных веществ и сурового нрава хозяина – и дважды я уговаривал того принять разгильдяя обратно. Больше не придется уговаривать…
- Держи. – Я протягиваю сквозь прутья решетки завернутую в чистую тряпицу еду – половину пирога с капустой, пару печеных картофелин и луковицу. Съежившийся на соломе парень не двигается с места и только бросает в мою сторону грязное ругательство.
- Дурак, - беззлобно говорю я, не убирая протянутой руки. – Мать передала.
Парень еще несколько мгновений колеблется, потом вскакивает и берет сверток, разворачивает, жадно, чуть ли не со всхлипом, набрасывается на еду. Я показываю ему кувшин с простоквашей – сквозь прутья он не проходит, и ему приходится подойти к решетке, чтобы попить.
Высосав кувшин почти до дна, он возвращается на свое место, косится на меня и бурчит:
- Мог бы и не приносить. Все равно ты меня завтра казнишь, она бы и не узнала, что ты не передал.
- Казню, - киваю я. – Это моя работа, и больше ее выполнять здесь некому. Но это не значит, что в последнюю ночь у тебя обязательно должно сводить живот от голода.
Тут я запоздало соображаю, что, наверно, он ждал от меня какого-нибудь утешения и надежды, опровержения своих слов о казни, что все как-нибудь обойдется, или что я сейчас устрою ему побег, и объясняю:
- Я не смогу ничего для тебя сделать. Мне жаль. Но ты сам виноват. Если бы ты просто срезал кошелек у этой знатной дамы – обошлось бы, ну посидел бы до рождества за решеткой. Или на худой конец лишился бы пары пальцев на устрашение публике. Но зачем ты ударил по лицу ее мужа, когда он поймал тебя за руку?
- Лучше бы меня убили прямо там, на улице, чем быть завтра повешенным, - говорит мальчишка.
- Тебя бы не убили. Просто ты провел бы последнюю ночь со сломанными ребрами и выбитыми зубами. Мало в этом радости.
Мальчишка хмыкает:
- Мои зубы ты тоже…вырвешь и продашь на амулеты?
Упорный, он все еще пытается меня задеть. Действительно, зубы висельников пользуются большим спросом в составе амулетов на удачу и быстрое богатство. Только в зубах у меня никогда недостатка нет, и вовсе необязательно дергать их из мертвых, тем более что казней в нашем и двух смежных городках случается не так и много. У живых я их тоже добываю, ведь больные зубы я деру мастерски, быстрее и легче, чем здешний цирюльник, и аккуратнее, чем кузнец. За это тоже платят.
- Дурак, - снова качаю головой я. – Я сниму твое тело, не дожидаясь, пока оно начнет гнить, и отдам его матери в целости, чтобы она могла похоронить тебя по-людски.
- И рад небось, что избавишься от меня.
- Чему мне радоваться? – не выдерживаю я, хотя поздно читать ему проповеди. - Горю твоей матери? Ты хоть понимаешь, как ты огорчал ее раньше, и как она будет горевать сейчас? И как она теперь будет смотреть на меня? И если она, как ты и хотел все время, захочет теперь от меня уйти – куда она пойдет и что будет делать? Станет ей теперь лучше жить?
Парень утыкается лицом в острые колени, и наверно, украдкой вытирает слезы. Потом поднимает голову и сиплым голосом говорит:
- Скажи матери… что я… сожалею. Что я прошу прощения за все, что… делал плохо и неправильно. – он длинно прерывисто вздыхает. – Скажи ей, чтобы не приходила завтра… смотреть на это.
Я киваю, медлю еще немного, потому что мне жаль его, жаль оставлять в одиночестве, наедине со страхом и тяжкими мыслями, но мне больше нечего ему сказать – и я ухожу.
Завтра, после того, как тюремный священник наскоро отпустит парню грехи, я дам ему крепкого вина на травах, и он в последний свой час не почувствует страха. И вообще почти ничего не успеет почувствовать – я хорошо делаю свое дело. Потом, в ближайшую ночь, я действительно сниму тело с виселицы, хотя оно должно оставаться там во устрашение прочим еще очень долго, и мы похороним его в овраге за лесом – пусть не в освященной, но все-таки в земле.
Но это потом. А сейчас я иду домой, хоть немного отдохнуть и выспаться перед завтрашним днем – ведь мою работу за меня и правда никто не сделает.
КОНЕЦ
Тюремщик приветственно кивает мне, отпирает тяжелую дубовую укрепленную железными скобами дверь и пропускает во внутренний коридор. Неловко отводя глаза, на всякий случай предупреждает: «Ты смотри…не вздумай…» Неловко, потому что он понимает, что я ничего не сделаю, не стану его подводить, но предупредить все равно должен.
Дохожу почти до конца коридора, всматриваясь в зарешеченные каморки. Наконец в одной из них вижу нужного мне заключенного – тощего чумазого шестнадцатилетнего парня с разбитой губой.
Парень этот доставил мне немало хлопот. Четыре года назад я женился на бедной вдове с сыном. Она славная женщина, а вот мальчишка оказался – оторви да выбрось. Может, и зря я иной раз жалел для него подзатыльника, закрывая глаза на непотребное поведение, оправдываясь тем, что он мне не родной, и тем, что уже поздно учить – может, хорошая взбучка пошла бы ему на пользу. Может, не оказался бы он теперь здесь. Но я старался вывести его в люди. И я сам, и мое ремесло, которое по-хорошему мне следовало бы передать ему, были ему не по нраву. Мне с трудом удалось устроить его в ученики к красильщику, но он не продержался там и месяца. Потом и кровельщик тоже выгнал его, за лень, дерзость и невоздержанность на язык. Последним, кто согласился его взять, был кожевенник. Парень и там держался с трудом, и сбегал два раза – от зловонных кож, ядовитых дубильных веществ и сурового нрава хозяина – и дважды я уговаривал того принять разгильдяя обратно. Больше не придется уговаривать…
- Держи. – Я протягиваю сквозь прутья решетки завернутую в чистую тряпицу еду – половину пирога с капустой, пару печеных картофелин и луковицу. Съежившийся на соломе парень не двигается с места и только бросает в мою сторону грязное ругательство.
- Дурак, - беззлобно говорю я, не убирая протянутой руки. – Мать передала.
Парень еще несколько мгновений колеблется, потом вскакивает и берет сверток, разворачивает, жадно, чуть ли не со всхлипом, набрасывается на еду. Я показываю ему кувшин с простоквашей – сквозь прутья он не проходит, и ему приходится подойти к решетке, чтобы попить.
Высосав кувшин почти до дна, он возвращается на свое место, косится на меня и бурчит:
- Мог бы и не приносить. Все равно ты меня завтра казнишь, она бы и не узнала, что ты не передал.
- Казню, - киваю я. – Это моя работа, и больше ее выполнять здесь некому. Но это не значит, что в последнюю ночь у тебя обязательно должно сводить живот от голода.
Тут я запоздало соображаю, что, наверно, он ждал от меня какого-нибудь утешения и надежды, опровержения своих слов о казни, что все как-нибудь обойдется, или что я сейчас устрою ему побег, и объясняю:
- Я не смогу ничего для тебя сделать. Мне жаль. Но ты сам виноват. Если бы ты просто срезал кошелек у этой знатной дамы – обошлось бы, ну посидел бы до рождества за решеткой. Или на худой конец лишился бы пары пальцев на устрашение публике. Но зачем ты ударил по лицу ее мужа, когда он поймал тебя за руку?
- Лучше бы меня убили прямо там, на улице, чем быть завтра повешенным, - говорит мальчишка.
- Тебя бы не убили. Просто ты провел бы последнюю ночь со сломанными ребрами и выбитыми зубами. Мало в этом радости.
Мальчишка хмыкает:
- Мои зубы ты тоже…вырвешь и продашь на амулеты?
Упорный, он все еще пытается меня задеть. Действительно, зубы висельников пользуются большим спросом в составе амулетов на удачу и быстрое богатство. Только в зубах у меня никогда недостатка нет, и вовсе необязательно дергать их из мертвых, тем более что казней в нашем и двух смежных городках случается не так и много. У живых я их тоже добываю, ведь больные зубы я деру мастерски, быстрее и легче, чем здешний цирюльник, и аккуратнее, чем кузнец. За это тоже платят.
- Дурак, - снова качаю головой я. – Я сниму твое тело, не дожидаясь, пока оно начнет гнить, и отдам его матери в целости, чтобы она могла похоронить тебя по-людски.
- И рад небось, что избавишься от меня.
- Чему мне радоваться? – не выдерживаю я, хотя поздно читать ему проповеди. - Горю твоей матери? Ты хоть понимаешь, как ты огорчал ее раньше, и как она будет горевать сейчас? И как она теперь будет смотреть на меня? И если она, как ты и хотел все время, захочет теперь от меня уйти – куда она пойдет и что будет делать? Станет ей теперь лучше жить?
Парень утыкается лицом в острые колени, и наверно, украдкой вытирает слезы. Потом поднимает голову и сиплым голосом говорит:
- Скажи матери… что я… сожалею. Что я прошу прощения за все, что… делал плохо и неправильно. – он длинно прерывисто вздыхает. – Скажи ей, чтобы не приходила завтра… смотреть на это.
Я киваю, медлю еще немного, потому что мне жаль его, жаль оставлять в одиночестве, наедине со страхом и тяжкими мыслями, но мне больше нечего ему сказать – и я ухожу.
Завтра, после того, как тюремный священник наскоро отпустит парню грехи, я дам ему крепкого вина на травах, и он в последний свой час не почувствует страха. И вообще почти ничего не успеет почувствовать – я хорошо делаю свое дело. Потом, в ближайшую ночь, я действительно сниму тело с виселицы, хотя оно должно оставаться там во устрашение прочим еще очень долго, и мы похороним его в овраге за лесом – пусть не в освященной, но все-таки в земле.
Но это потом. А сейчас я иду домой, хоть немного отдохнуть и выспаться перед завтрашним днем – ведь мою работу за меня и правда никто не сделает.
КОНЕЦ
Тюремщик приветственно кивает мне, отпирает тяжелую дубовую укрепленную железными скобами дверь и пропускает во внутренний коридор. Неловко отводя глаза, на всякий случай предупреждает: «Ты смотри…не вздумай…» Неловко, потому что он понимает, что я ничего не сделаю, не стану его подводить, но предупредить все равно должен.
Дохожу почти до конца коридора, всматриваясь в зарешеченные каморки. Наконец в одной из них вижу нужного мне заключенного – тощего чумазого шестнадцатилетнего парня с разбитой губой.
Парень этот доставил мне немало хлопот. Четыре года назад я женился на бедной вдове с сыном. Она славная женщина, а вот мальчишка оказался – оторви да выбрось. Может, и зря я иной раз жалел для него подзатыльника, закрывая глаза на непотребное поведение, оправдываясь тем, что он мне не родной, и тем, что уже поздно учить – может, хорошая взбучка пошла бы ему на пользу. Может, не оказался бы он теперь здесь. Но я старался вывести его в люди. И я сам, и мое ремесло, которое по-хорошему мне следовало бы передать ему, были ему не по нраву. Мне с трудом удалось устроить его в ученики к красильщику, но он не продержался там и месяца. Потом и кровельщик тоже выгнал его, за лень, дерзость и невоздержанность на язык. Последним, кто согласился его взять, был кожевенник. Парень и там держался с трудом, и сбегал два раза – от зловонных кож, ядовитых дубильных веществ и сурового нрава хозяина – и дважды я уговаривал того принять разгильдяя обратно. Больше не придется уговаривать…
- Держи. – Я протягиваю сквозь прутья решетки завернутую в чистую тряпицу еду – половину пирога с капустой, пару печеных картофелин и луковицу. Съежившийся на соломе парень не двигается с места и только бросает в мою сторону грязное ругательство.
- Дурак, - беззлобно говорю я, не убирая протянутой руки. – Мать передала.
Парень еще несколько мгновений колеблется, потом вскакивает и берет сверток, разворачивает, жадно, чуть ли не со всхлипом, набрасывается на еду. Я показываю ему кувшин с простоквашей – сквозь прутья он не проходит, и ему приходится подойти к решетке, чтобы попить.
Высосав кувшин почти до дна, он возвращается на свое место, косится на меня и бурчит:
- Мог бы и не приносить. Все равно ты меня завтра казнишь, она бы и не узнала, что ты не передал.
- Казню, - киваю я. – Это моя работа, и больше ее выполнять здесь некому. Но это не значит, что в последнюю ночь у тебя обязательно должно сводить живот от голода.
Тут я запоздало соображаю, что, наверно, он ждал от меня какого-нибудь утешения и надежды, опровержения своих слов о казни, что все как-нибудь обойдется, или что я сейчас устрою ему побег, и объясняю:
- Я не смогу ничего для тебя сделать. Мне жаль. Но ты сам виноват. Если бы ты просто срезал кошелек у этой знатной дамы – обошлось бы, ну посидел бы до рождества за решеткой. Или на худой конец лишился бы пары пальцев на устрашение публике. Но зачем ты ударил по лицу ее мужа, когда он поймал тебя за руку?
- Лучше бы меня убили прямо там, на улице, чем быть завтра повешенным, - говорит мальчишка.
- Тебя бы не убили. Просто ты провел бы последнюю ночь со сломанными ребрами и выбитыми зубами. Мало в этом радости.
Мальчишка хмыкает:
- Мои зубы ты тоже…вырвешь и продашь на амулеты?
Упорный, он все еще пытается меня задеть. Действительно, зубы висельников пользуются большим спросом в составе амулетов на удачу и быстрое богатство. Только в зубах у меня никогда недостатка нет, и вовсе необязательно дергать их из мертвых, тем более что казней в нашем и двух смежных городках случается не так и много. У живых я их тоже добываю, ведь больные зубы я деру мастерски, быстрее и легче, чем здешний цирюльник, и аккуратнее, чем кузнец. За это тоже платят.
- Дурак, - снова качаю головой я. – Я сниму твое тело, не дожидаясь, пока оно начнет гнить, и отдам его матери в целости, чтобы она могла похоронить тебя по-людски.
- И рад небось, что избавишься от меня.
- Чему мне радоваться? – не выдерживаю я, хотя поздно читать ему проповеди. - Горю твоей матери? Ты хоть понимаешь, как ты огорчал ее раньше, и как она будет горевать сейчас? И как она теперь будет смотреть на меня? И если она, как ты и хотел все время, захочет теперь от меня уйти – куда она пойдет и что будет делать? Станет ей теперь лучше жить?
Парень утыкается лицом в острые колени, и наверно, украдкой вытирает слезы. Потом поднимает голову и сиплым голосом говорит:
- Скажи матери… что я… сожалею. Что я прошу прощения за все, что… делал плохо и неправильно. – он длинно прерывисто вздыхает. – Скажи ей, чтобы не приходила завтра… смотреть на это.
Я киваю, медлю еще немного, потому что мне жаль его, жаль оставлять в одиночестве, наедине со страхом и тяжкими мыслями, но мне больше нечего ему сказать – и я ухожу.
Завтра, после того, как тюремный священник наскоро отпустит парню грехи, я дам ему крепкого вина на травах, и он в последний свой час не почувствует страха. И вообще почти ничего не успеет почувствовать – я хорошо делаю свое дело. Потом, в ближайшую ночь, я действительно сниму тело с виселицы, хотя оно должно оставаться там во устрашение прочим еще очень долго, и мы похороним его в овраге за лесом – пусть не в освященной, но все-таки в земле.
Но это потом. А сейчас я иду домой, хоть немного отдохнуть и выспаться перед завтрашним днем – ведь мою работу за меня и правда никто не сделает.
КОНЕЦ
Тюремщик приветственно кивает мне, отпирает тяжелую дубовую укрепленную железными скобами дверь и пропускает во внутренний коридор. Неловко отводя глаза, на всякий случай предупреждает: «Ты смотри…не вздумай…» Неловко, потому что он понимает, что я ничего не сделаю, не стану его подводить, но предупредить все равно должен.
Дохожу почти до конца коридора, всматриваясь в зарешеченные каморки. Наконец в одной из них вижу нужного мне заключенного – тощего чумазого шестнадцатилетнего парня с разбитой губой.
Парень этот доставил мне немало хлопот. Четыре года назад я женился на бедной вдове с сыном. Она славная женщина, а вот мальчишка оказался – оторви да выбрось. Может, и зря я иной раз жалел для него подзатыльника, закрывая глаза на непотребное поведение, оправдываясь тем, что он мне не родной, и тем, что уже поздно учить – может, хорошая взбучка пошла бы ему на пользу. Может, не оказался бы он теперь здесь. Но я старался вывести его в люди. И я сам, и мое ремесло, которое по-хорошему мне следовало бы передать ему, были ему не по нраву. Мне с трудом удалось устроить его в ученики к красильщику, но он не продержался там и месяца. Потом и кровельщик тоже выгнал его, за лень, дерзость и невоздержанность на язык. Последним, кто согласился его взять, был кожевенник. Парень и там держался с трудом, и сбегал два раза – от зловонных кож, ядовитых дубильных веществ и сурового нрава хозяина – и дважды я уговаривал того принять разгильдяя обратно. Больше не придется уговаривать…
- Держи. – Я протягиваю сквозь прутья решетки завернутую в чистую тряпицу еду – половину пирога с капустой, пару печеных картофелин и луковицу. Съежившийся на соломе парень не двигается с места и только бросает в мою сторону грязное ругательство.
- Дурак, - беззлобно говорю я, не убирая протянутой руки. – Мать передала.
Парень еще несколько мгновений колеблется, потом вскакивает и берет сверток, разворачивает, жадно, чуть ли не со всхлипом, набрасывается на еду. Я показываю ему кувшин с простоквашей – сквозь прутья он не проходит, и ему приходится подойти к решетке, чтобы попить.
Высосав кувшин почти до дна, он возвращается на свое место, косится на меня и бурчит:
- Мог бы и не приносить. Все равно ты меня завтра казнишь, она бы и не узнала, что ты не передал.
- Казню, - киваю я. – Это моя работа, и больше ее выполнять здесь некому. Но это не значит, что в последнюю ночь у тебя обязательно должно сводить живот от голода.
Тут я запоздало соображаю, что, наверно, он ждал от меня какого-нибудь утешения и надежды, опровержения своих слов о казни, что все как-нибудь обойдется, или что я сейчас устрою ему побег, и объясняю:
- Я не смогу ничего для тебя сделать. Мне жаль. Но ты сам виноват. Если бы ты просто срезал кошелек у этой знатной дамы – обошлось бы, ну посидел бы до рождества за решеткой. Или на худой конец лишился бы пары пальцев на устрашение публике. Но зачем ты ударил по лицу ее мужа, когда он поймал тебя за руку?
- Лучше бы меня убили прямо там, на улице, чем быть завтра повешенным, - говорит мальчишка.
- Тебя бы не убили. Просто ты провел бы последнюю ночь со сломанными ребрами и выбитыми зубами. Мало в этом радости.
Мальчишка хмыкает:
- Мои зубы ты тоже…вырвешь и продашь на амулеты?
Упорный, он все еще пытается меня задеть. Действительно, зубы висельников пользуются большим спросом в составе амулетов на удачу и быстрое богатство. Только в зубах у меня никогда недостатка нет, и вовсе необязательно дергать их из мертвых, тем более что казней в нашем и двух смежных городках случается не так и много. У живых я их тоже добываю, ведь больные зубы я деру мастерски, быстрее и легче, чем здешний цирюльник, и аккуратнее, чем кузнец. За это тоже платят.
- Дурак, - снова качаю головой я. – Я сниму твое тело, не дожидаясь, пока оно начнет гнить, и отдам его матери в целости, чтобы она могла похоронить тебя по-людски.
- И рад небось, что избавишься от меня.
- Чему мне радоваться? – не выдерживаю я, хотя поздно читать ему проповеди. - Горю твоей матери? Ты хоть понимаешь, как ты огорчал ее раньше, и как она будет горевать сейчас? И как она теперь будет смотреть на меня? И если она, как ты и хотел все время, захочет теперь от меня уйти – куда она пойдет и что будет делать? Станет ей теперь лучше жить?
Парень утыкается лицом в острые колени, и наверно, украдкой вытирает слезы. Потом поднимает голову и сиплым голосом говорит:
- Скажи матери… что я… сожалею. Что я прошу прощения за все, что… делал плохо и неправильно. – он длинно прерывисто вздыхает. – Скажи ей, чтобы не приходила завтра… смотреть на это.
Я киваю, медлю еще немного, потому что мне жаль его, жаль оставлять в одиночестве, наедине со страхом и тяжкими мыслями, но мне больше нечего ему сказать – и я ухожу.
Завтра, после того, как тюремный священник наскоро отпустит парню грехи, я дам ему крепкого вина на травах, и он в последний свой час не почувствует страха. И вообще почти ничего не успеет почувствовать – я хорошо делаю свое дело. Потом, в ближайшую ночь, я действительно сниму тело с виселицы, хотя оно должно оставаться там во устрашение прочим еще очень долго, и мы похороним его в овраге за лесом – пусть не в освященной, но все-таки в земле.
Но это потом. А сейчас я иду домой, хоть немного отдохнуть и выспаться перед завтрашним днем – ведь мою работу за меня и правда никто не сделает.
КОНЕЦ
Тюремщик приветственно кивает мне, отпирает тяжелую дубовую укрепленную железными скобами дверь и пропускает во внутренний коридор. Неловко отводя глаза, на всякий случай предупреждает: «Ты смотри…не вздумай…» Неловко, потому что он понимает, что я ничего не сделаю, не стану его подводить, но предупредить все равно должен.
Дохожу почти до конца коридора, всматриваясь в зарешеченные каморки. Наконец в одной из них вижу нужного мне заключенного – тощего чумазого шестнадцатилетнего парня с разбитой губой.
Парень этот доставил мне немало хлопот. Четыре года назад я женился на бедной вдове с сыном. Она славная женщина, а вот мальчишка оказался – оторви да выбрось. Может, и зря я иной раз жалел для него подзатыльника, закрывая глаза на непотребное поведение, оправдываясь тем, что он мне не родной, и тем, что уже поздно учить – может, хорошая взбучка пошла бы ему на пользу. Может, не оказался бы он теперь здесь. Но я старался вывести его в люди. И я сам, и мое ремесло, которое по-хорошему мне следовало бы передать ему, были ему не по нраву. Мне с трудом удалось устроить его в ученики к красильщику, но он не продержался там и месяца. Потом и кровельщик тоже выгнал его, за лень, дерзость и невоздержанность на язык. Последним, кто согласился его взять, был кожевенник. Парень и там держался с трудом, и сбегал два раза – от зловонных кож, ядовитых дубильных веществ и сурового нрава хозяина – и дважды я уговаривал того принять разгильдяя обратно. Больше не придется уговаривать…
- Держи. – Я протягиваю сквозь прутья решетки завернутую в чистую тряпицу еду – половину пирога с капустой, пару печеных картофелин и луковицу. Съежившийся на соломе парень не двигается с места и только бросает в мою сторону грязное ругательство.
- Дурак, - беззлобно говорю я, не убирая протянутой руки. – Мать передала.
Парень еще несколько мгновений колеблется, потом вскакивает и берет сверток, разворачивает, жадно, чуть ли не со всхлипом, набрасывается на еду. Я показываю ему кувшин с простоквашей – сквозь прутья он не проходит, и ему приходится подойти к решетке, чтобы попить.
Высосав кувшин почти до дна, он возвращается на свое место, косится на меня и бурчит:
- Мог бы и не приносить. Все равно ты меня завтра казнишь, она бы и не узнала, что ты не передал.
- Казню, - киваю я. – Это моя работа, и больше ее выполнять здесь некому. Но это не значит, что в последнюю ночь у тебя обязательно должно сводить живот от голода.
Тут я запоздало соображаю, что, наверно, он ждал от меня какого-нибудь утешения и надежды, опровержения своих слов о казни, что все как-нибудь обойдется, или что я сейчас устрою ему побег, и объясняю:
- Я не смогу ничего для тебя сделать. Мне жаль. Но ты сам виноват. Если бы ты просто срезал кошелек у этой знатной дамы – обошлось бы, ну посидел бы до рождества за решеткой. Или на худой конец лишился бы пары пальцев на устрашение публике. Но зачем ты ударил по лицу ее мужа, когда он поймал тебя за руку?
- Лучше бы меня убили прямо там, на улице, чем быть завтра повешенным, - говорит мальчишка.
- Тебя бы не убили. Просто ты провел бы последнюю ночь со сломанными ребрами и выбитыми зубами. Мало в этом радости.
Мальчишка хмыкает:
- Мои зубы ты тоже…вырвешь и продашь на амулеты?
Упорный, он все еще пытается меня задеть. Действительно, зубы висельников пользуются большим спросом в составе амулетов на удачу и быстрое богатство. Только в зубах у меня никогда недостатка нет, и вовсе необязательно дергать их из мертвых, тем более что казней в нашем и двух смежных городках случается не так и много. У живых я их тоже добываю, ведь больные зубы я деру мастерски, быстрее и легче, чем здешний цирюльник, и аккуратнее, чем кузнец. За это тоже платят.
- Дурак, - снова качаю головой я. – Я сниму твое тело, не дожидаясь, пока оно начнет гнить, и отдам его матери в целости, чтобы она могла похоронить тебя по-людски.
- И рад небось, что избавишься от меня.
- Чему мне радоваться? – не выдерживаю я, хотя поздно читать ему проповеди. - Горю твоей матери? Ты хоть понимаешь, как ты огорчал ее раньше, и как она будет горевать сейчас? И как она теперь будет смотреть на меня? И если она, как ты и хотел все время, захочет теперь от меня уйти – куда она пойдет и что будет делать? Станет ей теперь лучше жить?
Парень утыкается лицом в острые колени, и наверно, украдкой вытирает слезы. Потом поднимает голову и сиплым голосом говорит:
- Скажи матери… что я… сожалею. Что я прошу прощения за все, что… делал плохо и неправильно. – он длинно прерывисто вздыхает. – Скажи ей, чтобы не приходила завтра… смотреть на это.
Я киваю, медлю еще немного, потому что мне жаль его, жаль оставлять в одиночестве, наедине со страхом и тяжкими мыслями, но мне больше нечего ему сказать – и я ухожу.
Завтра, после того, как тюремный священник наскоро отпустит парню грехи, я дам ему крепкого вина на травах, и он в последний свой час не почувствует страха. И вообще почти ничего не успеет почувствовать – я хорошо делаю свое дело. Потом, в ближайшую ночь, я действительно сниму тело с виселицы, хотя оно должно оставаться там во устрашение прочим еще очень долго, и мы похороним его в овраге за лесом – пусть не в освященной, но все-таки в земле.
Но это потом. А сейчас я иду домой, хоть немного отдохнуть и выспаться перед завтрашним днем – ведь мою работу за меня и правда никто не сделает.
КОНЕЦ
Но надо признать, что это сильно...
+1
Тюремщик приветственно кивает мне, отпирает тяжелую дубовую укрепленную железными скобами дверь и пропускает во внутренний коридор. Неловко отводя глаза, на всякий случай предупреждает: «Ты смотри…не вздумай…» Неловко, потому что он понимает, что я ничего не сделаю, не стану его подводить, но предупредить все равно должен.
Дохожу почти до конца коридора, всматриваясь в зарешеченные каморки. Наконец в одной из них вижу нужного мне заключенного – тощего чумазого шестнадцатилетнего парня с разбитой губой.
Парень этот доставил мне немало хлопот. Четыре года назад я женился на бедной вдове с сыном. Она славная женщина, а вот мальчишка оказался – оторви да выбрось. Может, и зря я иной раз жалел для него подзатыльника, закрывая глаза на непотребное поведение, оправдываясь тем, что он мне не родной, и тем, что уже поздно учить – может, хорошая взбучка пошла бы ему на пользу. Может, не оказался бы он теперь здесь. Но я старался вывести его в люди. И я сам, и мое ремесло, которое по-хорошему мне следовало бы передать ему, были ему не по нраву. Мне с трудом удалось устроить его в ученики к красильщику, но он не продержался там и месяца. Потом и кровельщик тоже выгнал его, за лень, дерзость и невоздержанность на язык. Последним, кто согласился его взять, был кожевенник. Парень и там держался с трудом, и сбегал два раза – от зловонных кож, ядовитых дубильных веществ и сурового нрава хозяина – и дважды я уговаривал того принять разгильдяя обратно. Больше не придется уговаривать…
- Держи. – Я протягиваю сквозь прутья решетки завернутую в чистую тряпицу еду – половину пирога с капустой, пару печеных картофелин и луковицу. Съежившийся на соломе парень не двигается с места и только бросает в мою сторону грязное ругательство.
- Дурак, - беззлобно говорю я, не убирая протянутой руки. – Мать передала.
Парень еще несколько мгновений колеблется, потом вскакивает и берет сверток, разворачивает, жадно, чуть ли не со всхлипом, набрасывается на еду. Я показываю ему кувшин с простоквашей – сквозь прутья он не проходит, и ему приходится подойти к решетке, чтобы попить.
Высосав кувшин почти до дна, он возвращается на свое место, косится на меня и бурчит:
- Мог бы и не приносить. Все равно ты меня завтра казнишь, она бы и не узнала, что ты не передал.
- Казню, - киваю я. – Это моя работа, и больше ее выполнять здесь некому. Но это не значит, что в последнюю ночь у тебя обязательно должно сводить живот от голода.
Тут я запоздало соображаю, что, наверно, он ждал от меня какого-нибудь утешения и надежды, опровержения своих слов о казни, что все как-нибудь обойдется, или что я сейчас устрою ему побег, и объясняю:
- Я не смогу ничего для тебя сделать. Мне жаль. Но ты сам виноват. Если бы ты просто срезал кошелек у этой знатной дамы – обошлось бы, ну посидел бы до рождества за решеткой. Или на худой конец лишился бы пары пальцев на устрашение публике. Но зачем ты ударил по лицу ее мужа, когда он поймал тебя за руку?
- Лучше бы меня убили прямо там, на улице, чем быть завтра повешенным, - говорит мальчишка.
- Тебя бы не убили. Просто ты провел бы последнюю ночь со сломанными ребрами и выбитыми зубами. Мало в этом радости.
Мальчишка хмыкает:
- Мои зубы ты тоже…вырвешь и продашь на амулеты?
Упорный, он все еще пытается меня задеть. Действительно, зубы висельников пользуются большим спросом в составе амулетов на удачу и быстрое богатство. Только в зубах у меня никогда недостатка нет, и вовсе необязательно дергать их из мертвых, тем более что казней в нашем и двух смежных городках случается не так и много. У живых я их тоже добываю, ведь больные зубы я деру мастерски, быстрее и легче, чем здешний цирюльник, и аккуратнее, чем кузнец. За это тоже платят.
- Дурак, - снова качаю головой я. – Я сниму твое тело, не дожидаясь, пока оно начнет гнить, и отдам его матери в целости, чтобы она могла похоронить тебя по-людски.
- И рад небось, что избавишься от меня.
- Чему мне радоваться? – не выдерживаю я, хотя поздно читать ему проповеди. - Горю твоей матери? Ты хоть понимаешь, как ты огорчал ее раньше, и как она будет горевать сейчас? И как она теперь будет смотреть на меня? И если она, как ты и хотел все время, захочет теперь от меня уйти – куда она пойдет и что будет делать? Станет ей теперь лучше жить?
Парень утыкается лицом в острые колени, и наверно, украдкой вытирает слезы. Потом поднимает голову и сиплым голосом говорит:
- Скажи матери… что я… сожалею. Что я прошу прощения за все, что… делал плохо и неправильно. – он длинно прерывисто вздыхает. – Скажи ей, чтобы не приходила завтра… смотреть на это.
Я киваю, медлю еще немного, потому что мне жаль его, жаль оставлять в одиночестве, наедине со страхом и тяжкими мыслями, но мне больше нечего ему сказать – и я ухожу.
Завтра, после того, как тюремный священник наскоро отпустит парню грехи, я дам ему крепкого вина на травах, и он в последний свой час не почувствует страха. И вообще почти ничего не успеет почувствовать – я хорошо делаю свое дело. Потом, в ближайшую ночь, я действительно сниму тело с виселицы, хотя оно должно оставаться там во устрашение прочим еще очень долго, и мы похороним его в овраге за лесом – пусть не в освященной, но все-таки в земле.
Но это потом. А сейчас я иду домой, хоть немного отдохнуть и выспаться перед завтрашним днем – ведь мою работу за меня и правда никто не сделает.
КОНЕЦ
Послевкусие угнетающее, но написан хорошо.
Тюремщик приветственно кивает мне, отпирает тяжелую дубовую укрепленную железными скобами дверь и пропускает во внутренний коридор. Неловко отводя глаза, на всякий случай предупреждает: «Ты смотри…не вздумай…» Неловко, потому что он понимает, что я ничего не сделаю, не стану его подводить, но предупредить все равно должен.
Дохожу почти до конца коридора, всматриваясь в зарешеченные каморки. Наконец в одной из них вижу нужного мне заключенного – тощего чумазого шестнадцатилетнего парня с разбитой губой.
Парень этот доставил мне немало хлопот. Четыре года назад я женился на бедной вдове с сыном. Она славная женщина, а вот мальчишка оказался – оторви да выбрось. Может, и зря я иной раз жалел для него подзатыльника, закрывая глаза на непотребное поведение, оправдываясь тем, что он мне не родной, и тем, что уже поздно учить – может, хорошая взбучка пошла бы ему на пользу. Может, не оказался бы он теперь здесь. Но я старался вывести его в люди. И я сам, и мое ремесло, которое по-хорошему мне следовало бы передать ему, были ему не по нраву. Мне с трудом удалось устроить его в ученики к красильщику, но он не продержался там и месяца. Потом и кровельщик тоже выгнал его, за лень, дерзость и невоздержанность на язык. Последним, кто согласился его взять, был кожевенник. Парень и там держался с трудом, и сбегал два раза – от зловонных кож, ядовитых дубильных веществ и сурового нрава хозяина – и дважды я уговаривал того принять разгильдяя обратно. Больше не придется уговаривать…
- Держи. – Я протягиваю сквозь прутья решетки завернутую в чистую тряпицу еду – половину пирога с капустой, пару печеных картофелин и луковицу. Съежившийся на соломе парень не двигается с места и только бросает в мою сторону грязное ругательство.
- Дурак, - беззлобно говорю я, не убирая протянутой руки. – Мать передала.
Парень еще несколько мгновений колеблется, потом вскакивает и берет сверток, разворачивает, жадно, чуть ли не со всхлипом, набрасывается на еду. Я показываю ему кувшин с простоквашей – сквозь прутья он не проходит, и ему приходится подойти к решетке, чтобы попить.
Высосав кувшин почти до дна, он возвращается на свое место, косится на меня и бурчит:
- Мог бы и не приносить. Все равно ты меня завтра казнишь, она бы и не узнала, что ты не передал.
- Казню, - киваю я. – Это моя работа, и больше ее выполнять здесь некому. Но это не значит, что в последнюю ночь у тебя обязательно должно сводить живот от голода.
Тут я запоздало соображаю, что, наверно, он ждал от меня какого-нибудь утешения и надежды, опровержения своих слов о казни, что все как-нибудь обойдется, или что я сейчас устрою ему побег, и объясняю:
- Я не смогу ничего для тебя сделать. Мне жаль. Но ты сам виноват. Если бы ты просто срезал кошелек у этой знатной дамы – обошлось бы, ну посидел бы до рождества за решеткой. Или на худой конец лишился бы пары пальцев на устрашение публике. Но зачем ты ударил по лицу ее мужа, когда он поймал тебя за руку?
- Лучше бы меня убили прямо там, на улице, чем быть завтра повешенным, - говорит мальчишка.
- Тебя бы не убили. Просто ты провел бы последнюю ночь со сломанными ребрами и выбитыми зубами. Мало в этом радости.
Мальчишка хмыкает:
- Мои зубы ты тоже…вырвешь и продашь на амулеты?
Упорный, он все еще пытается меня задеть. Действительно, зубы висельников пользуются большим спросом в составе амулетов на удачу и быстрое богатство. Только в зубах у меня никогда недостатка нет, и вовсе необязательно дергать их из мертвых, тем более что казней в нашем и двух смежных городках случается не так и много. У живых я их тоже добываю, ведь больные зубы я деру мастерски, быстрее и легче, чем здешний цирюльник, и аккуратнее, чем кузнец. За это тоже платят.
- Дурак, - снова качаю головой я. – Я сниму твое тело, не дожидаясь, пока оно начнет гнить, и отдам его матери в целости, чтобы она могла похоронить тебя по-людски.
- И рад небось, что избавишься от меня.
- Чему мне радоваться? – не выдерживаю я, хотя поздно читать ему проповеди. - Горю твоей матери? Ты хоть понимаешь, как ты огорчал ее раньше, и как она будет горевать сейчас? И как она теперь будет смотреть на меня? И если она, как ты и хотел все время, захочет теперь от меня уйти – куда она пойдет и что будет делать? Станет ей теперь лучше жить?
Парень утыкается лицом в острые колени, и наверно, украдкой вытирает слезы. Потом поднимает голову и сиплым голосом говорит:
- Скажи матери… что я… сожалею. Что я прошу прощения за все, что… делал плохо и неправильно. – он длинно прерывисто вздыхает. – Скажи ей, чтобы не приходила завтра… смотреть на это.
Я киваю, медлю еще немного, потому что мне жаль его, жаль оставлять в одиночестве, наедине со страхом и тяжкими мыслями, но мне больше нечего ему сказать – и я ухожу.
Завтра, после того, как тюремный священник наскоро отпустит парню грехи, я дам ему крепкого вина на травах, и он в последний свой час не почувствует страха. И вообще почти ничего не успеет почувствовать – я хорошо делаю свое дело. Потом, в ближайшую ночь, я действительно сниму тело с виселицы, хотя оно должно оставаться там во устрашение прочим еще очень долго, и мы похороним его в овраге за лесом – пусть не в освященной, но все-таки в земле.
Но это потом. А сейчас я иду домой, хоть немного отдохнуть и выспаться перед завтрашним днем – ведь мою работу за меня и правда никто не сделает.
КОНЕЦ
Тюремщик приветственно кивает мне, отпирает тяжелую дубовую укрепленную железными скобами дверь и пропускает во внутренний коридор. Неловко отводя глаза, на всякий случай предупреждает: «Ты смотри…не вздумай…» Неловко, потому что он понимает, что я ничего не сделаю, не стану его подводить, но предупредить все равно должен.
Дохожу почти до конца коридора, всматриваясь в зарешеченные каморки. Наконец в одной из них вижу нужного мне заключенного – тощего чумазого шестнадцатилетнего парня с разбитой губой.
Парень этот доставил мне немало хлопот. Четыре года назад я женился на бедной вдове с сыном. Она славная женщина, а вот мальчишка оказался – оторви да выбрось. Может, и зря я иной раз жалел для него подзатыльника, закрывая глаза на непотребное поведение, оправдываясь тем, что он мне не родной, и тем, что уже поздно учить – может, хорошая взбучка пошла бы ему на пользу. Может, не оказался бы он теперь здесь. Но я старался вывести его в люди. И я сам, и мое ремесло, которое по-хорошему мне следовало бы передать ему, были ему не по нраву. Мне с трудом удалось устроить его в ученики к красильщику, но он не продержался там и месяца. Потом и кровельщик тоже выгнал его, за лень, дерзость и невоздержанность на язык. Последним, кто согласился его взять, был кожевенник. Парень и там держался с трудом, и сбегал два раза – от зловонных кож, ядовитых дубильных веществ и сурового нрава хозяина – и дважды я уговаривал того принять разгильдяя обратно. Больше не придется уговаривать…
- Держи. – Я протягиваю сквозь прутья решетки завернутую в чистую тряпицу еду – половину пирога с капустой, пару печеных картофелин и луковицу. Съежившийся на соломе парень не двигается с места и только бросает в мою сторону грязное ругательство.
- Дурак, - беззлобно говорю я, не убирая протянутой руки. – Мать передала.
Парень еще несколько мгновений колеблется, потом вскакивает и берет сверток, разворачивает, жадно, чуть ли не со всхлипом, набрасывается на еду. Я показываю ему кувшин с простоквашей – сквозь прутья он не проходит, и ему приходится подойти к решетке, чтобы попить.
Высосав кувшин почти до дна, он возвращается на свое место, косится на меня и бурчит:
- Мог бы и не приносить. Все равно ты меня завтра казнишь, она бы и не узнала, что ты не передал.
- Казню, - киваю я. – Это моя работа, и больше ее выполнять здесь некому. Но это не значит, что в последнюю ночь у тебя обязательно должно сводить живот от голода.
Тут я запоздало соображаю, что, наверно, он ждал от меня какого-нибудь утешения и надежды, опровержения своих слов о казни, что все как-нибудь обойдется, или что я сейчас устрою ему побег, и объясняю:
- Я не смогу ничего для тебя сделать. Мне жаль. Но ты сам виноват. Если бы ты просто срезал кошелек у этой знатной дамы – обошлось бы, ну посидел бы до рождества за решеткой. Или на худой конец лишился бы пары пальцев на устрашение публике. Но зачем ты ударил по лицу ее мужа, когда он поймал тебя за руку?
- Лучше бы меня убили прямо там, на улице, чем быть завтра повешенным, - говорит мальчишка.
- Тебя бы не убили. Просто ты провел бы последнюю ночь со сломанными ребрами и выбитыми зубами. Мало в этом радости.
Мальчишка хмыкает:
- Мои зубы ты тоже…вырвешь и продашь на амулеты?
Упорный, он все еще пытается меня задеть. Действительно, зубы висельников пользуются большим спросом в составе амулетов на удачу и быстрое богатство. Только в зубах у меня никогда недостатка нет, и вовсе необязательно дергать их из мертвых, тем более что казней в нашем и двух смежных городках случается не так и много. У живых я их тоже добываю, ведь больные зубы я деру мастерски, быстрее и легче, чем здешний цирюльник, и аккуратнее, чем кузнец. За это тоже платят.
- Дурак, - снова качаю головой я. – Я сниму твое тело, не дожидаясь, пока оно начнет гнить, и отдам его матери в целости, чтобы она могла похоронить тебя по-людски.
- И рад небось, что избавишься от меня.
- Чему мне радоваться? – не выдерживаю я, хотя поздно читать ему проповеди. - Горю твоей матери? Ты хоть понимаешь, как ты огорчал ее раньше, и как она будет горевать сейчас? И как она теперь будет смотреть на меня? И если она, как ты и хотел все время, захочет теперь от меня уйти – куда она пойдет и что будет делать? Станет ей теперь лучше жить?
Парень утыкается лицом в острые колени, и наверно, украдкой вытирает слезы. Потом поднимает голову и сиплым голосом говорит:
- Скажи матери… что я… сожалею. Что я прошу прощения за все, что… делал плохо и неправильно. – он длинно прерывисто вздыхает. – Скажи ей, чтобы не приходила завтра… смотреть на это.
Я киваю, медлю еще немного, потому что мне жаль его, жаль оставлять в одиночестве, наедине со страхом и тяжкими мыслями, но мне больше нечего ему сказать – и я ухожу.
Завтра, после того, как тюремный священник наскоро отпустит парню грехи, я дам ему крепкого вина на травах, и он в последний свой час не почувствует страха. И вообще почти ничего не успеет почувствовать – я хорошо делаю свое дело. Потом, в ближайшую ночь, я действительно сниму тело с виселицы, хотя оно должно оставаться там во устрашение прочим еще очень долго, и мы похороним его в овраге за лесом – пусть не в освященной, но все-таки в земле.
Но это потом. А сейчас я иду домой, хоть немного отдохнуть и выспаться перед завтрашним днем – ведь мою работу за меня и правда никто не сделает.
КОНЕЦ
один день и трагедия всей жизни
Сильно, автор браво
Димка вырос, возмужал, стал настоящим опером, не подвёл учителя. Правильно ли поступил, уйдя на гражданку? – не знаю. Лихие 90-ые…
- …Знаете, что тогда творилось в Тольятти? Возглавлял группу… шли постоянные угрозы. Ко мне утром приезжали ребята-омоновцы, сопровождали на работу и вечером – с работы. А ночью – сами по себе. “Макаров”, как и у вас, всегда под подушкой. Вымотан был полностью, спал по 3-4 часа, сами понимаете. И вот однажды… – Дима, не произнося тоста, молча в одиночку опрокинул рюмку.
- Пришёл не поздно, может полпервого. Проглотил ужин, что Светка подогрела, и легли спать. А мне днём опять звонили, грозили всеми карами, если не отвяжемся и не выпустим “Косого” под подписку.
- Вырубился с лёту. И, сами понимаете, в голове все снова крутилось. А тут ещё Светка пилила, что Сашка в школе по математике на тройки скатился. Во сне просчитывал, о чём говорить с “классухой”, да куда мог деться важный свидетель… Во сне увидел, как иду домой один, без ОМОНа, а они меня встречают, только успел домой забежать – уже ломятся в дверь… - Дима сидел с застывшими глазами тупо уставившись в опустевшую рюмку.
- И вдруг проснулся от того, что кто-то стучал, ломился в дверь. Резко столкнул Светку на пол, закрыл собой, загнал патрон в патронник…
- Бог миловал – не шмальнул в дверь. Там соседка спрашивала у Светки жаропонижающее для своего мальца, приболел.
- Вот тогда и понял, что “крыша” начинает ехать. И что Светка будет с двумя делать, если…
Дима молча налил две рюмки китайской водки. Мы встретились впервые за пять лет, как говорится, “на нейтральной территории” – в китайском ресторане столицы. Суп из морепродуктов, какие-то китайские закуски с необычными названиями. Тёплое сакэ. Официантка-китаянка сказала, что сакэ подают тёплым.
- Светке ничего не сказал, но утром зашёл к шефу и подал рапорт на увольнение….
Молча чокнулись. Молча выпили…
Перед тем, как лечь спать, прокрутил в голове прошедший вечер, взял лист бумаги. Строчки ложились сами собой.
Встреча
В тихом зале ресторана,
Меж собой накоротке,
Подполковник с капитаном
Пили теплое сакэ.
В жизни было, как на скатке –
Спишь вполглаза до утра
И ладонь на рукоятке
Пистолета замерла.
Быт бойца – сплошная рана,
След зазубринки в бойке.
В ресторане ветераны
Пили теплое сакэ…
Пистолет “Макарова”.
КОНЕЦ
Димка вырос, возмужал, стал настоящим опером, не подвёл учителя. Правильно ли поступил, уйдя на гражданку? – не знаю. Лихие 90-ые…
- …Знаете, что тогда творилось в Тольятти? Возглавлял группу… шли постоянные угрозы. Ко мне утром приезжали ребята-омоновцы, сопровождали на работу и вечером – с работы. А ночью – сами по себе. “Макаров”, как и у вас, всегда под подушкой. Вымотан был полностью, спал по 3-4 часа, сами понимаете. И вот однажды… – Дима, не произнося тоста, молча в одиночку опрокинул рюмку.
- Пришёл не поздно, может полпервого. Проглотил ужин, что Светка подогрела, и легли спать. А мне днём опять звонили, грозили всеми карами, если не отвяжемся и не выпустим “Косого” под подписку.
- Вырубился с лёту. И, сами понимаете, в голове все снова крутилось. А тут ещё Светка пилила, что Сашка в школе по математике на тройки скатился. Во сне просчитывал, о чём говорить с “классухой”, да куда мог деться важный свидетель… Во сне увидел, как иду домой один, без ОМОНа, а они меня встречают, только успел домой забежать – уже ломятся в дверь… - Дима сидел с застывшими глазами тупо уставившись в опустевшую рюмку.
- И вдруг проснулся от того, что кто-то стучал, ломился в дверь. Резко столкнул Светку на пол, закрыл собой, загнал патрон в патронник…
- Бог миловал – не шмальнул в дверь. Там соседка спрашивала у Светки жаропонижающее для своего мальца, приболел.
- Вот тогда и понял, что “крыша” начинает ехать. И что Светка будет с двумя делать, если…
Дима молча налил две рюмки китайской водки. Мы встретились впервые за пять лет, как говорится, “на нейтральной территории” – в китайском ресторане столицы. Суп из морепродуктов, какие-то китайские закуски с необычными названиями. Тёплое сакэ. Официантка-китаянка сказала, что сакэ подают тёплым.
- Светке ничего не сказал, но утром зашёл к шефу и подал рапорт на увольнение….
Молча чокнулись. Молча выпили…
Перед тем, как лечь спать, прокрутил в голове прошедший вечер, взял лист бумаги. Строчки ложились сами собой.
Встреча
В тихом зале ресторана,
Меж собой накоротке,
Подполковник с капитаном
Пили теплое сакэ.
В жизни было, как на скатке –
Спишь вполглаза до утра
И ладонь на рукоятке
Пистолета замерла.
Быт бойца – сплошная рана,
След зазубринки в бойке.
В ресторане ветераны
Пили теплое сакэ…
Пистолет “Макарова”.
КОНЕЦ