Дорогие пользователи! С 15 декабря Форум Дети закрыт для общения. Выражаем благодарность всем нашим пользователям, принимавшим участие в дискуссиях и горячих спорах. Редакция сосредоточится на выпуске увлекательных статей и новостей, которые вы сможете обсудить в комментариях. Не пропустите!
Какое низкое коварство!
заставлять людей писать рассказы в паре
тема для тех, кому интересны форумские писательские конкурсы и эксперименты
низкоковарная Коза Агата (далее - организатор) воплотила очередную идею совместного творчества
приходите читать, угадывать, в экспериментах мы не голосуем
авторов угадываем по парам (по определенным причинам некоторые писали без пары)
КапсЮль - Надин Губер
Сквидвард – Женька-пенька
Божья Коровка – Мадам НД
Некоторые люди такие дуры - Ящер
Любая женщина всегда в итоге осень - Некоторые люди такие дуры
Роль второго плана – Кукушка
Арсалана
Крысатуля
через пару дней выложу итоги
тема для тех, кому интересны форумские писательские конкурсы и эксперименты
низкоковарная Коза Агата (далее - организатор) воплотила очередную идею совместного творчества
приходите читать, угадывать, в экспериментах мы не голосуем
авторов угадываем по парам (по определенным причинам некоторые писали без пары)
КапсЮль - Надин Губер
Сквидвард – Женька-пенька
Божья Коровка – Мадам НД
Некоторые люди такие дуры - Ящер
Любая женщина всегда в итоге осень - Некоторые люди такие дуры
Роль второго плана – Кукушка
Арсалана
Крысатуля
через пару дней выложу итоги
Тема закрытаТема скрыта
...Не отходя ни шагу прочь! Стойко выдерживать натиск врага и, используя все возможности, бить его без промаха, наверняка! – политрук заканчивал вечерние занятия.
В землянке минометчиков было шумно. Сегодня пришла полевая почта, и трое братьев Васильевых праздновали новость из дома: у старшего, Герасима, командира минометного расчета, родилась дочка.
- Катюшей назову! Боевая девчонка у меня будет!
- Да уж назвали, наверно, Герась, – улыбался новоиспеченный дядька, младший из братьев, Иван. – Нешто они ждать письма от тебя будут, а дочка незваной останется?! Нюрочкой или Тасечкой небось.
- Катюшей и точка! Катерина Герасимовна будет у меня. Так и пропиши домой, Степка. Я и сам Любе напишу, дай-ка ты...
- Да подожди ты, оглашенный! – рассмеялся Степан и шутливо оттолкнул брата. – Дай закончу, потом ты.
Степан старательно выводил строчки письма матери: "Пишу это письмо уже второй день и никак не могу закончить. То обед, то построение, то занятия. А сегодня пришла полевая почта и письмо от Любы, что у Гераськи дочка. Теперь он скачет и шумит, что наш молодой бычок! Мы все рады очень, поздравляем Любу, будем праздновать рождение нового члена крепкой дружной семьи Васильевых. Достали немецкий аккордеон, теперь весело живем с музыкой".
В уголке у буржуйки перебирал клавиши аккордеона наводчик Андрей. Тонкие длинные пальцы ловко бегали переборами по черному и белому, на лице замерла восхищенная полуулыбка. "Какой инструмент!" – шептал он. Поплыли, полетелись, рассыпались хрустальными струями звуки вальса "Дунайские волны".
Братья не заметили, как заслушались игрой Андрея. Подхватили их " Волны" и унесли далеко от землянки в мирные годы, казавшиеся такими далекими и нереальными.
Застыл с пером в руке Степан, так и не закончив письма. Виделось ему родное село, берег реки на рассвете и Аленка, в золотистой короне волос. Вспомнилось, как гуляли короткими летними ночами, как Аленка боялась, что мать заругает, а Степан все ждал подходящего момента сказать о «самом главном». Все робел, и каждый день думал, «ничего, успею, завтра скажу». А «завтра» получилось только у сельсовета, на сборном пункте, когда все уже с мешками стояли. Аленка плакала, ждать обещала, а тетя Нюра – мама ее – обнимала и приговаривала «только живой вернись, сынок, только живой».
Герасим свадьбу свою вспомнил, какая Любаша красивая была в белом платье, как светилась счастьем своим. Вспомнил, как провожала его, как сына родить обещала. Эх, не сдержала обещания. Ну и ладно! Дочка - это хорошо! И Герасим представил, как босоногая девчонка, так похожая на Любашу, бежит ему на встречу, взбивая ногами пыль.
И Иван, младший, речку вспоминал. Но не девчонки ему виделись, а как с пацанами на рыбалку ходили, как плавали наперегонки, как с крутого склона зимой на санках катались, как лучший друг – Матвей под лед провалился, а они его вытягивали. А потом домой идти боялись. Только-только школу успел Ваня окончить, только выпускной вальс с одноклассницей откружить.
- Андрюха, хорош тоску нагонять! – в землянку вбежал командир роты. - Мужики, немец наступает, пехота уже легла. Вперед! Марш!
Братья первыми прибежали к минометам. "Разворачивай "самовар"! К бою! Заряд основной! Прицел..." – командовал Герасим. А Андрею – виртуозу прицел был уже ясен, не зря лучший наводчик роты. Беглый огонь по всей ширине цепи. "Давай, давай, Степка, еще десяточек им навесим!" Васильевы работали слаженно и четко, перекидывали мины, как в детстве в лапту играли. Замолк немецкий пулемет, завыли, застонали на опушке немцы. Все, конец атаке. Отбились!
На рассвете пришел приказ о направлении на другой участок, на артподготовку. От земли поднимался туман и осенняя стылость. Светлело небо, холодный воздух пробирался за воротник. "Ничего, браточки, будем живы, не помрем! Мне еще дочку замуж отдавать!" – подбадривал ребят Герасим.
***
Замолк двенадцатый удар кремлевских курантов, гулким звуком отозвался он в сердце Герасима Петровича. Надо же, дожил до нового века, нового тысячелетия. Один из братьев Васильевых. Ваня погиб в сорок четвертом, а Степку, как и Герасима, война пощадила. Вернулись они в родное село, Степан женился на своей Аленке, детей родили: мальчика и девочку. Только догнала война Степана, застрявшим осколком убила, через тридцать лет.
Не только братьев вспоминал Герасим в ту новогоднюю ночь. Андрюша-музыкант, такой странный и поначалу непонятный деревенским братьям. Москвич. В какой-то консерватории учился. Робкий, редко участвовавший в разговорах, со временем он стал им близким другом. Андрей рассказывал про столицу, про метро, трамваи, про чудную лестницу, что сама бежит. И стихи читал. Ох, и много он их знал! И, конечно, аккордеон, что всегда был рядом, очень берег его Андрей. Братья даже подшучивали, что он на аккордеон глядит нежнее, чем на девушек. Чуть-чуть до победы не дотянул Андрей, в марте сорок пятого его убило.
Первого января вся большая дружная семья Васильевых собралась у Герасима, что бы отметить новый год. Дети Степана привезли Елену Васильевну – Аленку, хоть и редко куда она из дома выходила, но тут уж вся семья собралась. Женская половина суетилась, накрывала на стол, все хозяйки расстарались, наготовили блюд разнообразных. А мужская развлекала деда разговорами.
Катя пришла с внуком, тому всё не терпелось похвастаться новогодним подарком.
- Погоди, пострелёнок, – смеялся Герасим, - вот за стол все сядем, тогда и покажешь.
Наконец-то все за столом, подняли первый тост за Новый год, за семью свою дружную, и Герасим шепнул правнуку:
- Пора!
- Дедуль, что сыграть? - спросил правнук, перебирая клавиши аккордеона.
- Давай, Андрюшка, "Дунайские волны".
Конец.
...Не отходя ни шагу прочь! Стойко выдерживать натиск врага и, используя все возможности, бить его без промаха, наверняка! – политрук заканчивал вечерние занятия.
В землянке минометчиков было шумно. Сегодня пришла полевая почта, и трое братьев Васильевых праздновали новость из дома: у старшего, Герасима, командира минометного расчета, родилась дочка.
- Катюшей назову! Боевая девчонка у меня будет!
- Да уж назвали, наверно, Герась, – улыбался новоиспеченный дядька, младший из братьев, Иван. – Нешто они ждать письма от тебя будут, а дочка незваной останется?! Нюрочкой или Тасечкой небось.
- Катюшей и точка! Катерина Герасимовна будет у меня. Так и пропиши домой, Степка. Я и сам Любе напишу, дай-ка ты...
- Да подожди ты, оглашенный! – рассмеялся Степан и шутливо оттолкнул брата. – Дай закончу, потом ты.
Степан старательно выводил строчки письма матери: "Пишу это письмо уже второй день и никак не могу закончить. То обед, то построение, то занятия. А сегодня пришла полевая почта и письмо от Любы, что у Гераськи дочка. Теперь он скачет и шумит, что наш молодой бычок! Мы все рады очень, поздравляем Любу, будем праздновать рождение нового члена крепкой дружной семьи Васильевых. Достали немецкий аккордеон, теперь весело живем с музыкой".
В уголке у буржуйки перебирал клавиши аккордеона наводчик Андрей. Тонкие длинные пальцы ловко бегали переборами по черному и белому, на лице замерла восхищенная полуулыбка. "Какой инструмент!" – шептал он. Поплыли, полетелись, рассыпались хрустальными струями звуки вальса "Дунайские волны".
Братья не заметили, как заслушались игрой Андрея. Подхватили их " Волны" и унесли далеко от землянки в мирные годы, казавшиеся такими далекими и нереальными.
Застыл с пером в руке Степан, так и не закончив письма. Виделось ему родное село, берег реки на рассвете и Аленка, в золотистой короне волос. Вспомнилось, как гуляли короткими летними ночами, как Аленка боялась, что мать заругает, а Степан все ждал подходящего момента сказать о «самом главном». Все робел, и каждый день думал, «ничего, успею, завтра скажу». А «завтра» получилось только у сельсовета, на сборном пункте, когда все уже с мешками стояли. Аленка плакала, ждать обещала, а тетя Нюра – мама ее – обнимала и приговаривала «только живой вернись, сынок, только живой».
Герасим свадьбу свою вспомнил, какая Любаша красивая была в белом платье, как светилась счастьем своим. Вспомнил, как провожала его, как сына родить обещала. Эх, не сдержала обещания. Ну и ладно! Дочка - это хорошо! И Герасим представил, как босоногая девчонка, так похожая на Любашу, бежит ему на встречу, взбивая ногами пыль.
И Иван, младший, речку вспоминал. Но не девчонки ему виделись, а как с пацанами на рыбалку ходили, как плавали наперегонки, как с крутого склона зимой на санках катались, как лучший друг – Матвей под лед провалился, а они его вытягивали. А потом домой идти боялись. Только-только школу успел Ваня окончить, только выпускной вальс с одноклассницей откружить.
- Андрюха, хорош тоску нагонять! – в землянку вбежал командир роты. - Мужики, немец наступает, пехота уже легла. Вперед! Марш!
Братья первыми прибежали к минометам. "Разворачивай "самовар"! К бою! Заряд основной! Прицел..." – командовал Герасим. А Андрею – виртуозу прицел был уже ясен, не зря лучший наводчик роты. Беглый огонь по всей ширине цепи. "Давай, давай, Степка, еще десяточек им навесим!" Васильевы работали слаженно и четко, перекидывали мины, как в детстве в лапту играли. Замолк немецкий пулемет, завыли, застонали на опушке немцы. Все, конец атаке. Отбились!
На рассвете пришел приказ о направлении на другой участок, на артподготовку. От земли поднимался туман и осенняя стылость. Светлело небо, холодный воздух пробирался за воротник. "Ничего, браточки, будем живы, не помрем! Мне еще дочку замуж отдавать!" – подбадривал ребят Герасим.
***
Замолк двенадцатый удар кремлевских курантов, гулким звуком отозвался он в сердце Герасима Петровича. Надо же, дожил до нового века, нового тысячелетия. Один из братьев Васильевых. Ваня погиб в сорок четвертом, а Степку, как и Герасима, война пощадила. Вернулись они в родное село, Степан женился на своей Аленке, детей родили: мальчика и девочку. Только догнала война Степана, застрявшим осколком убила, через тридцать лет.
Не только братьев вспоминал Герасим в ту новогоднюю ночь. Андрюша-музыкант, такой странный и поначалу непонятный деревенским братьям. Москвич. В какой-то консерватории учился. Робкий, редко участвовавший в разговорах, со временем он стал им близким другом. Андрей рассказывал про столицу, про метро, трамваи, про чудную лестницу, что сама бежит. И стихи читал. Ох, и много он их знал! И, конечно, аккордеон, что всегда был рядом, очень берег его Андрей. Братья даже подшучивали, что он на аккордеон глядит нежнее, чем на девушек. Чуть-чуть до победы не дотянул Андрей, в марте сорок пятого его убило.
Первого января вся большая дружная семья Васильевых собралась у Герасима, что бы отметить новый год. Дети Степана привезли Елену Васильевну – Аленку, хоть и редко куда она из дома выходила, но тут уж вся семья собралась. Женская половина суетилась, накрывала на стол, все хозяйки расстарались, наготовили блюд разнообразных. А мужская развлекала деда разговорами.
Катя пришла с внуком, тому всё не терпелось похвастаться новогодним подарком.
- Погоди, пострелёнок, – смеялся Герасим, - вот за стол все сядем, тогда и покажешь.
Наконец-то все за столом, подняли первый тост за Новый год, за семью свою дружную, и Герасим шепнул правнуку:
- Пора!
- Дедуль, что сыграть? - спросил правнук, перебирая клавиши аккордеона.
- Давай, Андрюшка, "Дунайские волны".
Конец.
и очень надеюсь вас видеть еще в авторах. как ваши дела?
и очень надеюсь вас видеть еще в авторах. как ваши дела?
...Не отходя ни шагу прочь! Стойко выдерживать натиск врага и, используя все возможности, бить его без промаха, наверняка! – политрук заканчивал вечерние занятия.
В землянке минометчиков было шумно. Сегодня пришла полевая почта, и трое братьев Васильевых праздновали новость из дома: у старшего, Герасима, командира минометного расчета, родилась дочка.
- Катюшей назову! Боевая девчонка у меня будет!
- Да уж назвали, наверно, Герась, – улыбался новоиспеченный дядька, младший из братьев, Иван. – Нешто они ждать письма от тебя будут, а дочка незваной останется?! Нюрочкой или Тасечкой небось.
- Катюшей и точка! Катерина Герасимовна будет у меня. Так и пропиши домой, Степка. Я и сам Любе напишу, дай-ка ты...
- Да подожди ты, оглашенный! – рассмеялся Степан и шутливо оттолкнул брата. – Дай закончу, потом ты.
Степан старательно выводил строчки письма матери: "Пишу это письмо уже второй день и никак не могу закончить. То обед, то построение, то занятия. А сегодня пришла полевая почта и письмо от Любы, что у Гераськи дочка. Теперь он скачет и шумит, что наш молодой бычок! Мы все рады очень, поздравляем Любу, будем праздновать рождение нового члена крепкой дружной семьи Васильевых. Достали немецкий аккордеон, теперь весело живем с музыкой".
В уголке у буржуйки перебирал клавиши аккордеона наводчик Андрей. Тонкие длинные пальцы ловко бегали переборами по черному и белому, на лице замерла восхищенная полуулыбка. "Какой инструмент!" – шептал он. Поплыли, полетелись, рассыпались хрустальными струями звуки вальса "Дунайские волны".
Братья не заметили, как заслушались игрой Андрея. Подхватили их " Волны" и унесли далеко от землянки в мирные годы, казавшиеся такими далекими и нереальными.
Застыл с пером в руке Степан, так и не закончив письма. Виделось ему родное село, берег реки на рассвете и Аленка, в золотистой короне волос. Вспомнилось, как гуляли короткими летними ночами, как Аленка боялась, что мать заругает, а Степан все ждал подходящего момента сказать о «самом главном». Все робел, и каждый день думал, «ничего, успею, завтра скажу». А «завтра» получилось только у сельсовета, на сборном пункте, когда все уже с мешками стояли. Аленка плакала, ждать обещала, а тетя Нюра – мама ее – обнимала и приговаривала «только живой вернись, сынок, только живой».
Герасим свадьбу свою вспомнил, какая Любаша красивая была в белом платье, как светилась счастьем своим. Вспомнил, как провожала его, как сына родить обещала. Эх, не сдержала обещания. Ну и ладно! Дочка - это хорошо! И Герасим представил, как босоногая девчонка, так похожая на Любашу, бежит ему на встречу, взбивая ногами пыль.
И Иван, младший, речку вспоминал. Но не девчонки ему виделись, а как с пацанами на рыбалку ходили, как плавали наперегонки, как с крутого склона зимой на санках катались, как лучший друг – Матвей под лед провалился, а они его вытягивали. А потом домой идти боялись. Только-только школу успел Ваня окончить, только выпускной вальс с одноклассницей откружить.
- Андрюха, хорош тоску нагонять! – в землянку вбежал командир роты. - Мужики, немец наступает, пехота уже легла. Вперед! Марш!
Братья первыми прибежали к минометам. "Разворачивай "самовар"! К бою! Заряд основной! Прицел..." – командовал Герасим. А Андрею – виртуозу прицел был уже ясен, не зря лучший наводчик роты. Беглый огонь по всей ширине цепи. "Давай, давай, Степка, еще десяточек им навесим!" Васильевы работали слаженно и четко, перекидывали мины, как в детстве в лапту играли. Замолк немецкий пулемет, завыли, застонали на опушке немцы. Все, конец атаке. Отбились!
На рассвете пришел приказ о направлении на другой участок, на артподготовку. От земли поднимался туман и осенняя стылость. Светлело небо, холодный воздух пробирался за воротник. "Ничего, браточки, будем живы, не помрем! Мне еще дочку замуж отдавать!" – подбадривал ребят Герасим.
***
Замолк двенадцатый удар кремлевских курантов, гулким звуком отозвался он в сердце Герасима Петровича. Надо же, дожил до нового века, нового тысячелетия. Один из братьев Васильевых. Ваня погиб в сорок четвертом, а Степку, как и Герасима, война пощадила. Вернулись они в родное село, Степан женился на своей Аленке, детей родили: мальчика и девочку. Только догнала война Степана, застрявшим осколком убила, через тридцать лет.
Не только братьев вспоминал Герасим в ту новогоднюю ночь. Андрюша-музыкант, такой странный и поначалу непонятный деревенским братьям. Москвич. В какой-то консерватории учился. Робкий, редко участвовавший в разговорах, со временем он стал им близким другом. Андрей рассказывал про столицу, про метро, трамваи, про чудную лестницу, что сама бежит. И стихи читал. Ох, и много он их знал! И, конечно, аккордеон, что всегда был рядом, очень берег его Андрей. Братья даже подшучивали, что он на аккордеон глядит нежнее, чем на девушек. Чуть-чуть до победы не дотянул Андрей, в марте сорок пятого его убило.
Первого января вся большая дружная семья Васильевых собралась у Герасима, что бы отметить новый год. Дети Степана привезли Елену Васильевну – Аленку, хоть и редко куда она из дома выходила, но тут уж вся семья собралась. Женская половина суетилась, накрывала на стол, все хозяйки расстарались, наготовили блюд разнообразных. А мужская развлекала деда разговорами.
Катя пришла с внуком, тому всё не терпелось похвастаться новогодним подарком.
- Погоди, пострелёнок, – смеялся Герасим, - вот за стол все сядем, тогда и покажешь.
Наконец-то все за столом, подняли первый тост за Новый год, за семью свою дружную, и Герасим шепнул правнуку:
- Пора!
- Дедуль, что сыграть? - спросил правнук, перебирая клавиши аккордеона.
- Давай, Андрюшка, "Дунайские волны".
Конец.
...Не отходя ни шагу прочь! Стойко выдерживать натиск врага и, используя все возможности, бить его без промаха, наверняка! – политрук заканчивал вечерние занятия.
В землянке минометчиков было шумно. Сегодня пришла полевая почта, и трое братьев Васильевых праздновали новость из дома: у старшего, Герасима, командира минометного расчета, родилась дочка.
- Катюшей назову! Боевая девчонка у меня будет!
- Да уж назвали, наверно, Герась, – улыбался новоиспеченный дядька, младший из братьев, Иван. – Нешто они ждать письма от тебя будут, а дочка незваной останется?! Нюрочкой или Тасечкой небось.
- Катюшей и точка! Катерина Герасимовна будет у меня. Так и пропиши домой, Степка. Я и сам Любе напишу, дай-ка ты...
- Да подожди ты, оглашенный! – рассмеялся Степан и шутливо оттолкнул брата. – Дай закончу, потом ты.
Степан старательно выводил строчки письма матери: "Пишу это письмо уже второй день и никак не могу закончить. То обед, то построение, то занятия. А сегодня пришла полевая почта и письмо от Любы, что у Гераськи дочка. Теперь он скачет и шумит, что наш молодой бычок! Мы все рады очень, поздравляем Любу, будем праздновать рождение нового члена крепкой дружной семьи Васильевых. Достали немецкий аккордеон, теперь весело живем с музыкой".
В уголке у буржуйки перебирал клавиши аккордеона наводчик Андрей. Тонкие длинные пальцы ловко бегали переборами по черному и белому, на лице замерла восхищенная полуулыбка. "Какой инструмент!" – шептал он. Поплыли, полетелись, рассыпались хрустальными струями звуки вальса "Дунайские волны".
Братья не заметили, как заслушались игрой Андрея. Подхватили их " Волны" и унесли далеко от землянки в мирные годы, казавшиеся такими далекими и нереальными.
Застыл с пером в руке Степан, так и не закончив письма. Виделось ему родное село, берег реки на рассвете и Аленка, в золотистой короне волос. Вспомнилось, как гуляли короткими летними ночами, как Аленка боялась, что мать заругает, а Степан все ждал подходящего момента сказать о «самом главном». Все робел, и каждый день думал, «ничего, успею, завтра скажу». А «завтра» получилось только у сельсовета, на сборном пункте, когда все уже с мешками стояли. Аленка плакала, ждать обещала, а тетя Нюра – мама ее – обнимала и приговаривала «только живой вернись, сынок, только живой».
Герасим свадьбу свою вспомнил, какая Любаша красивая была в белом платье, как светилась счастьем своим. Вспомнил, как провожала его, как сына родить обещала. Эх, не сдержала обещания. Ну и ладно! Дочка - это хорошо! И Герасим представил, как босоногая девчонка, так похожая на Любашу, бежит ему на встречу, взбивая ногами пыль.
И Иван, младший, речку вспоминал. Но не девчонки ему виделись, а как с пацанами на рыбалку ходили, как плавали наперегонки, как с крутого склона зимой на санках катались, как лучший друг – Матвей под лед провалился, а они его вытягивали. А потом домой идти боялись. Только-только школу успел Ваня окончить, только выпускной вальс с одноклассницей откружить.
- Андрюха, хорош тоску нагонять! – в землянку вбежал командир роты. - Мужики, немец наступает, пехота уже легла. Вперед! Марш!
Братья первыми прибежали к минометам. "Разворачивай "самовар"! К бою! Заряд основной! Прицел..." – командовал Герасим. А Андрею – виртуозу прицел был уже ясен, не зря лучший наводчик роты. Беглый огонь по всей ширине цепи. "Давай, давай, Степка, еще десяточек им навесим!" Васильевы работали слаженно и четко, перекидывали мины, как в детстве в лапту играли. Замолк немецкий пулемет, завыли, застонали на опушке немцы. Все, конец атаке. Отбились!
На рассвете пришел приказ о направлении на другой участок, на артподготовку. От земли поднимался туман и осенняя стылость. Светлело небо, холодный воздух пробирался за воротник. "Ничего, браточки, будем живы, не помрем! Мне еще дочку замуж отдавать!" – подбадривал ребят Герасим.
***
Замолк двенадцатый удар кремлевских курантов, гулким звуком отозвался он в сердце Герасима Петровича. Надо же, дожил до нового века, нового тысячелетия. Один из братьев Васильевых. Ваня погиб в сорок четвертом, а Степку, как и Герасима, война пощадила. Вернулись они в родное село, Степан женился на своей Аленке, детей родили: мальчика и девочку. Только догнала война Степана, застрявшим осколком убила, через тридцать лет.
Не только братьев вспоминал Герасим в ту новогоднюю ночь. Андрюша-музыкант, такой странный и поначалу непонятный деревенским братьям. Москвич. В какой-то консерватории учился. Робкий, редко участвовавший в разговорах, со временем он стал им близким другом. Андрей рассказывал про столицу, про метро, трамваи, про чудную лестницу, что сама бежит. И стихи читал. Ох, и много он их знал! И, конечно, аккордеон, что всегда был рядом, очень берег его Андрей. Братья даже подшучивали, что он на аккордеон глядит нежнее, чем на девушек. Чуть-чуть до победы не дотянул Андрей, в марте сорок пятого его убило.
Первого января вся большая дружная семья Васильевых собралась у Герасима, что бы отметить новый год. Дети Степана привезли Елену Васильевну – Аленку, хоть и редко куда она из дома выходила, но тут уж вся семья собралась. Женская половина суетилась, накрывала на стол, все хозяйки расстарались, наготовили блюд разнообразных. А мужская развлекала деда разговорами.
Катя пришла с внуком, тому всё не терпелось похвастаться новогодним подарком.
- Погоди, пострелёнок, – смеялся Герасим, - вот за стол все сядем, тогда и покажешь.
Наконец-то все за столом, подняли первый тост за Новый год, за семью свою дружную, и Герасим шепнул правнуку:
- Пора!
- Дедуль, что сыграть? - спросил правнук, перебирая клавиши аккордеона.
- Давай, Андрюшка, "Дунайские волны".
Конец.
...Не отходя ни шагу прочь! Стойко выдерживать натиск врага и, используя все возможности, бить его без промаха, наверняка! – политрук заканчивал вечерние занятия.
В землянке минометчиков было шумно. Сегодня пришла полевая почта, и трое братьев Васильевых праздновали новость из дома: у старшего, Герасима, командира минометного расчета, родилась дочка.
- Катюшей назову! Боевая девчонка у меня будет!
- Да уж назвали, наверно, Герась, – улыбался новоиспеченный дядька, младший из братьев, Иван. – Нешто они ждать письма от тебя будут, а дочка незваной останется?! Нюрочкой или Тасечкой небось.
- Катюшей и точка! Катерина Герасимовна будет у меня. Так и пропиши домой, Степка. Я и сам Любе напишу, дай-ка ты...
- Да подожди ты, оглашенный! – рассмеялся Степан и шутливо оттолкнул брата. – Дай закончу, потом ты.
Степан старательно выводил строчки письма матери: "Пишу это письмо уже второй день и никак не могу закончить. То обед, то построение, то занятия. А сегодня пришла полевая почта и письмо от Любы, что у Гераськи дочка. Теперь он скачет и шумит, что наш молодой бычок! Мы все рады очень, поздравляем Любу, будем праздновать рождение нового члена крепкой дружной семьи Васильевых. Достали немецкий аккордеон, теперь весело живем с музыкой".
В уголке у буржуйки перебирал клавиши аккордеона наводчик Андрей. Тонкие длинные пальцы ловко бегали переборами по черному и белому, на лице замерла восхищенная полуулыбка. "Какой инструмент!" – шептал он. Поплыли, полетелись, рассыпались хрустальными струями звуки вальса "Дунайские волны".
Братья не заметили, как заслушались игрой Андрея. Подхватили их " Волны" и унесли далеко от землянки в мирные годы, казавшиеся такими далекими и нереальными.
Застыл с пером в руке Степан, так и не закончив письма. Виделось ему родное село, берег реки на рассвете и Аленка, в золотистой короне волос. Вспомнилось, как гуляли короткими летними ночами, как Аленка боялась, что мать заругает, а Степан все ждал подходящего момента сказать о «самом главном». Все робел, и каждый день думал, «ничего, успею, завтра скажу». А «завтра» получилось только у сельсовета, на сборном пункте, когда все уже с мешками стояли. Аленка плакала, ждать обещала, а тетя Нюра – мама ее – обнимала и приговаривала «только живой вернись, сынок, только живой».
Герасим свадьбу свою вспомнил, какая Любаша красивая была в белом платье, как светилась счастьем своим. Вспомнил, как провожала его, как сына родить обещала. Эх, не сдержала обещания. Ну и ладно! Дочка - это хорошо! И Герасим представил, как босоногая девчонка, так похожая на Любашу, бежит ему на встречу, взбивая ногами пыль.
И Иван, младший, речку вспоминал. Но не девчонки ему виделись, а как с пацанами на рыбалку ходили, как плавали наперегонки, как с крутого склона зимой на санках катались, как лучший друг – Матвей под лед провалился, а они его вытягивали. А потом домой идти боялись. Только-только школу успел Ваня окончить, только выпускной вальс с одноклассницей откружить.
- Андрюха, хорош тоску нагонять! – в землянку вбежал командир роты. - Мужики, немец наступает, пехота уже легла. Вперед! Марш!
Братья первыми прибежали к минометам. "Разворачивай "самовар"! К бою! Заряд основной! Прицел..." – командовал Герасим. А Андрею – виртуозу прицел был уже ясен, не зря лучший наводчик роты. Беглый огонь по всей ширине цепи. "Давай, давай, Степка, еще десяточек им навесим!" Васильевы работали слаженно и четко, перекидывали мины, как в детстве в лапту играли. Замолк немецкий пулемет, завыли, застонали на опушке немцы. Все, конец атаке. Отбились!
На рассвете пришел приказ о направлении на другой участок, на артподготовку. От земли поднимался туман и осенняя стылость. Светлело небо, холодный воздух пробирался за воротник. "Ничего, браточки, будем живы, не помрем! Мне еще дочку замуж отдавать!" – подбадривал ребят Герасим.
***
Замолк двенадцатый удар кремлевских курантов, гулким звуком отозвался он в сердце Герасима Петровича. Надо же, дожил до нового века, нового тысячелетия. Один из братьев Васильевых. Ваня погиб в сорок четвертом, а Степку, как и Герасима, война пощадила. Вернулись они в родное село, Степан женился на своей Аленке, детей родили: мальчика и девочку. Только догнала война Степана, застрявшим осколком убила, через тридцать лет.
Не только братьев вспоминал Герасим в ту новогоднюю ночь. Андрюша-музыкант, такой странный и поначалу непонятный деревенским братьям. Москвич. В какой-то консерватории учился. Робкий, редко участвовавший в разговорах, со временем он стал им близким другом. Андрей рассказывал про столицу, про метро, трамваи, про чудную лестницу, что сама бежит. И стихи читал. Ох, и много он их знал! И, конечно, аккордеон, что всегда был рядом, очень берег его Андрей. Братья даже подшучивали, что он на аккордеон глядит нежнее, чем на девушек. Чуть-чуть до победы не дотянул Андрей, в марте сорок пятого его убило.
Первого января вся большая дружная семья Васильевых собралась у Герасима, что бы отметить новый год. Дети Степана привезли Елену Васильевну – Аленку, хоть и редко куда она из дома выходила, но тут уж вся семья собралась. Женская половина суетилась, накрывала на стол, все хозяйки расстарались, наготовили блюд разнообразных. А мужская развлекала деда разговорами.
Катя пришла с внуком, тому всё не терпелось похвастаться новогодним подарком.
- Погоди, пострелёнок, – смеялся Герасим, - вот за стол все сядем, тогда и покажешь.
Наконец-то все за столом, подняли первый тост за Новый год, за семью свою дружную, и Герасим шепнул правнуку:
- Пора!
- Дедуль, что сыграть? - спросил правнук, перебирая клавиши аккордеона.
- Давай, Андрюшка, "Дунайские волны".
Конец.
«Его пример другим наука, но, боже мой, какая скука...»
Действительно, скука была бы просто смертная, если бы не такой же ужас, охвативший Дмитрия. Поезд лязгнул, замедляя ход, картинка за окном начала постепенно меняться — лес становился реже, где-то сквозь полуголые осенние деревья проглядывали такие же редкие серые домики. Видимо, какая-то станция. Пойти хоть расписание глянуть, куда добрались-то.
Дмитрий с отвращением отбросил томик Пушкина. Но читать было больше нечего: это была единственная книга. Единственная, наверное, на весь вагон. Которую он, не глядя, схватил с полки. Когда, почти подвывая и мелко трясясь от страха, кидал вещи в чемодан. Когда эвакуировали весь город.
Сейчас, из темноты вагона, пульсирующего общим страхом и набитого эвакуированными, ему как-то не хотелось даже думать, вернется ли он назад. Страх гнал их подальше от проклятого места, бывшего когда-то домом. Страх и надежда, что в другом городе ничего такого не случилось.
Куда-то же их везут, не бросили умирать. Значит, есть куда ехать, значит, не все потеряно, значит, как говорилось в любимом им фильме Леонида Быкова, будем жить. Даже после такого.
Свесившись вниз, Дмитрий посмотрел, не спят ли соседи по купе. На нижней полке, уставившись на проплывающие тополя, сидел пузатого вида мужчина.
- Доброе утро, - сказал Дмитрий. – Не слышали ночью, мы останавливались?
- Доброе, - не глядя на него, поздоровался мужчина. - Нет, не почувствовал ничего.
- И я не слышал. Куда тогда наши соседи делись посреди ночи?
Похожая на профессоров пожилая пара, будто окаменев, нахохлившись, весь вечер просидела, не реагируя ни на что, на другой нижней полке.
- И вещей их нет, - поцыкав, добавил сосед. – Я Вадим, будем знакомы.
Дмитрий представился, спустился, зачем-то поднял нижнюю полку. Вещей действительно не было.
- Ну, пойду я проводника найду. Да и расписание гляну, вроде как останавливаемся мы.
- Можарово это, – не поворачивая головы, сообщил сосед. – К родственникам жены мы сюда ездили каждый год. Не успела она на поезд.
Дмитрий, вдруг заторопившись, открыл дверь купе и вышел в коридор. За дверями неразборчиво возились и разговаривали. Блеклый проводник стоял у бойлера, на вопрос Дмитрия, когда остановка, лишь заученно ответил: “Выходить нельзя. Не положено”. И мимоходом пожаловался, что сменщик куда-то пропал, ночью вот был, спал, а через минуту заглянул – а нет его.
Разочарованный, Дмитрий вернулся в купе.
- Видно, и тут зацепило. Потому и не положено, - все еще глядя в окно, прокомментировал Вадим.
- Может, попросить чаю у проводника?
- Есть не хочется. Совсем не хочется.
Дмитрию тоже есть не хотелось, хоть время шло будто к обеду. И вообще ничего не хотелось. Только оказаться как можно дальше от всего этого ужаса.
Вдоль окон вагона проплывала пустынная станция, редкие прохожие брели по платформе, не обращая на поезд внимания. Это их реальное или мнимое равнодушие вдруг задело Дмитрия, что-то в этом было не то. Что-то, от чего страх стал нарастать, хотя, казалось, нарастать дальше было уже и некуда.
Пусть Можарово тоже зацепило, но двери-то почему не открывают? Ведь можно взять хотя бы этих потерянных людей. Места-то освободились. Зачем вообще останавливаться на этой станции, если зона поражения растёт так быстро? Он вдруг заново почувствовал ту гнетущую пустоту, которая задавила его родной город сразу после аварии. Аварии на небольшом заводике, выпускающем безобидные эмалированные кастрюли и дуршлаги. Сколько лет они шутили, что завод-то военный, и не миски с наивными цветочками на боках он выпускает, а противогазы. Резиновые изделия, конечно, были ни при чем, но завод действительно был непростой. И шарахнуло по всей области серьезно. А вдруг не только по области? Страшная тень медленно и маслянисто расползалась по городу, воздух темнел, формируясь в неясные зловещие силуэты, одним движением сминающие машины и дома. Ближайшие к производству кварталы сложились, как карточные домики. У невидимой границы безжалостное нечто вдруг остановилось, будто насытившись, это и дало возможность жителям спешно бежать из жуткого места.
Вдалеке небо стало стремительно темнеть. Ощущение, что воздуха становится меньше и краски вокруг сгущаются, становилось все яснее и отчетливее. А поезд почему-то все тянулся и тянулся у этого бессмысленного Можарова. Дмитрий обернулся к соседу. Но в купе было пусто.
Он рванулся к проводнику. Тот ошарашено пялился на аппарат связи, пытаясь вызвать штабной вагон. Трубка молчала.
Вновь залязгали сцепки вагонов. Прохожие на станции все так же равнодушно волочились мимо окон, не меняя выражения лиц, не убыстряя шаг.
- Мы не должны тут останавливаться! – провыл проводник. – Почему мы
останавливаемся?!
- Может, Можарово тоже зацепило? – вспомнив слова Вадима, сказал Дмитрий. – Возьмем людей…
- Какое Можарово? – округлил рот проводник. – Я восьмой год на этом
маршруте, Новосибирск-Адлер, сроду никаких Можаровых не было здесь!
Привлечённые истерикой проводника, из купе начали выходить люди.
Дмитрий болезненно отметил, что их было меньше, чем садившихся в поезд. Гораздо меньше.
Девушка в старомодном шерстяном шарфе тронула Дмитрия за локоть:
- Это не может быть Можарово. Там все вымерли в эпидемию. А дома сожгли,
чтоб вирус не выпустить
- Какой вирус? – хором спросили Дмитрий, проводник и несколько пассажиров.
- Корь. Вы новости не читаете?
- Я-то читаю, - распалился вдруг проводник. – И очень даже каждый день! Вот вчера как раз и читал, что ВОЗ предполагает, что к 90-му году кори в мире не останется, как оспы!
- К 2090-му не останется, положим, - согласилась девушка. – Потому что к 2051-му уже все вымрут от нее.
Дмитрия замутило от дергания поезда, который все ещё тормозил, и невозможности происходящего. 2051? Он своими руками только вчера утром оторвал листок календаря, 18 сентября 1975 года! Звенело в ушах. Словно через вату, он слушал перепалку шерстяного шарфа и проводника; последний доказывал, что в газете жирно было напечатано: 3 июня 1989 года. Девушка вяло отмахивалась от него прозрачным прямоугольником, на котором мерцало: 26 декабря 2050 год.
- Пойдем-ка обратно, - материализовавшийся из воздуха Вадим с силой увлек его в купе.
- А вы из какого года? – ни на что особо не надеясь, спросил Дмитрий.
Сосед молча показал ему «Записную книжку партийного активиста, 1941 год». Дмитрий потёр виски.
- Ага, я тоже сначала удивлялся да понять силился. А как уж война кончилась, а я все то пропаду, то снова появлюсь, так и бросил это дело.
Дмитрий безучастно посмотрел в окно: может, удастся выйти на этой станции, убежать от поезда...
- Не надейся, - хмыкнул Вадим. – Не заметил разве, мы минут 40 тормозим, а платформа все не кончается. Был тут уже один такой, говорил, маршал, войну прошёл, в Казахстане вроде ракету испытывал в 60х, что ли, а потом раз – и в поезде сидит, эвакуируется. Все стучал в окна да двери рвал. И где тот маршал?
Хотя Дмитрий готов был задать тысячу вопросов, понять, что ждёт его, что ждёт родину, весь мир, он помолчал вместе с соседом, продолжая смотреть на серые силуэты за окном.
- Думается мне, - произнёс Вадим, - не так уж долго мне тут осталось, в этом чистилище. Ты вот, я понимаю, из 70-х? На “Онегине” твоем год издания есть. Проводник из 80-х. Скоро из 90-х пассажиры пойдут…
- Да какая разница? – не выдержал Дмитрий. – Какая разница, что с нами будет, вопрос, что с нами сейчас произошло, почему мы тут, зачем!
- Неужто не понял, сосед? – наконец, посмотрел ему в глаза попутчик. – Ты не успел эвакуироваться. И я не успел эвакуироваться. И маршал тот тоже. И все мы тут, мы все – не успели!
- Пусть, пусть так! Пусть я даже не исчезну, буду, как вы, но мы же тогда обречены ехать в этом поезде вечность! Это не чистилище, это ад!
- Ты девицу помнишь из коридора? Из 21-го века? Так вот, - Вадим уселся покрепче. – Я тут давно, Митя. Дольше, чем вечность. Но вот никого в этом поезде не было из года позже, чем 2051-й. Кольцо времени сужается. И мы – на самых его краях.
Конец.
«Его пример другим наука, но, боже мой, какая скука...»
Действительно, скука была бы просто смертная, если бы не такой же ужас, охвативший Дмитрия. Поезд лязгнул, замедляя ход, картинка за окном начала постепенно меняться — лес становился реже, где-то сквозь полуголые осенние деревья проглядывали такие же редкие серые домики. Видимо, какая-то станция. Пойти хоть расписание глянуть, куда добрались-то.
Дмитрий с отвращением отбросил томик Пушкина. Но читать было больше нечего: это была единственная книга. Единственная, наверное, на весь вагон. Которую он, не глядя, схватил с полки. Когда, почти подвывая и мелко трясясь от страха, кидал вещи в чемодан. Когда эвакуировали весь город.
Сейчас, из темноты вагона, пульсирующего общим страхом и набитого эвакуированными, ему как-то не хотелось даже думать, вернется ли он назад. Страх гнал их подальше от проклятого места, бывшего когда-то домом. Страх и надежда, что в другом городе ничего такого не случилось.
Куда-то же их везут, не бросили умирать. Значит, есть куда ехать, значит, не все потеряно, значит, как говорилось в любимом им фильме Леонида Быкова, будем жить. Даже после такого.
Свесившись вниз, Дмитрий посмотрел, не спят ли соседи по купе. На нижней полке, уставившись на проплывающие тополя, сидел пузатого вида мужчина.
- Доброе утро, - сказал Дмитрий. – Не слышали ночью, мы останавливались?
- Доброе, - не глядя на него, поздоровался мужчина. - Нет, не почувствовал ничего.
- И я не слышал. Куда тогда наши соседи делись посреди ночи?
Похожая на профессоров пожилая пара, будто окаменев, нахохлившись, весь вечер просидела, не реагируя ни на что, на другой нижней полке.
- И вещей их нет, - поцыкав, добавил сосед. – Я Вадим, будем знакомы.
Дмитрий представился, спустился, зачем-то поднял нижнюю полку. Вещей действительно не было.
- Ну, пойду я проводника найду. Да и расписание гляну, вроде как останавливаемся мы.
- Можарово это, – не поворачивая головы, сообщил сосед. – К родственникам жены мы сюда ездили каждый год. Не успела она на поезд.
Дмитрий, вдруг заторопившись, открыл дверь купе и вышел в коридор. За дверями неразборчиво возились и разговаривали. Блеклый проводник стоял у бойлера, на вопрос Дмитрия, когда остановка, лишь заученно ответил: “Выходить нельзя. Не положено”. И мимоходом пожаловался, что сменщик куда-то пропал, ночью вот был, спал, а через минуту заглянул – а нет его.
Разочарованный, Дмитрий вернулся в купе.
- Видно, и тут зацепило. Потому и не положено, - все еще глядя в окно, прокомментировал Вадим.
- Может, попросить чаю у проводника?
- Есть не хочется. Совсем не хочется.
Дмитрию тоже есть не хотелось, хоть время шло будто к обеду. И вообще ничего не хотелось. Только оказаться как можно дальше от всего этого ужаса.
Вдоль окон вагона проплывала пустынная станция, редкие прохожие брели по платформе, не обращая на поезд внимания. Это их реальное или мнимое равнодушие вдруг задело Дмитрия, что-то в этом было не то. Что-то, от чего страх стал нарастать, хотя, казалось, нарастать дальше было уже и некуда.
Пусть Можарово тоже зацепило, но двери-то почему не открывают? Ведь можно взять хотя бы этих потерянных людей. Места-то освободились. Зачем вообще останавливаться на этой станции, если зона поражения растёт так быстро? Он вдруг заново почувствовал ту гнетущую пустоту, которая задавила его родной город сразу после аварии. Аварии на небольшом заводике, выпускающем безобидные эмалированные кастрюли и дуршлаги. Сколько лет они шутили, что завод-то военный, и не миски с наивными цветочками на боках он выпускает, а противогазы. Резиновые изделия, конечно, были ни при чем, но завод действительно был непростой. И шарахнуло по всей области серьезно. А вдруг не только по области? Страшная тень медленно и маслянисто расползалась по городу, воздух темнел, формируясь в неясные зловещие силуэты, одним движением сминающие машины и дома. Ближайшие к производству кварталы сложились, как карточные домики. У невидимой границы безжалостное нечто вдруг остановилось, будто насытившись, это и дало возможность жителям спешно бежать из жуткого места.
Вдалеке небо стало стремительно темнеть. Ощущение, что воздуха становится меньше и краски вокруг сгущаются, становилось все яснее и отчетливее. А поезд почему-то все тянулся и тянулся у этого бессмысленного Можарова. Дмитрий обернулся к соседу. Но в купе было пусто.
Он рванулся к проводнику. Тот ошарашено пялился на аппарат связи, пытаясь вызвать штабной вагон. Трубка молчала.
Вновь залязгали сцепки вагонов. Прохожие на станции все так же равнодушно волочились мимо окон, не меняя выражения лиц, не убыстряя шаг.
- Мы не должны тут останавливаться! – провыл проводник. – Почему мы
останавливаемся?!
- Может, Можарово тоже зацепило? – вспомнив слова Вадима, сказал Дмитрий. – Возьмем людей…
- Какое Можарово? – округлил рот проводник. – Я восьмой год на этом
маршруте, Новосибирск-Адлер, сроду никаких Можаровых не было здесь!
Привлечённые истерикой проводника, из купе начали выходить люди.
Дмитрий болезненно отметил, что их было меньше, чем садившихся в поезд. Гораздо меньше.
Девушка в старомодном шерстяном шарфе тронула Дмитрия за локоть:
- Это не может быть Можарово. Там все вымерли в эпидемию. А дома сожгли,
чтоб вирус не выпустить
- Какой вирус? – хором спросили Дмитрий, проводник и несколько пассажиров.
- Корь. Вы новости не читаете?
- Я-то читаю, - распалился вдруг проводник. – И очень даже каждый день! Вот вчера как раз и читал, что ВОЗ предполагает, что к 90-му году кори в мире не останется, как оспы!
- К 2090-му не останется, положим, - согласилась девушка. – Потому что к 2051-му уже все вымрут от нее.
Дмитрия замутило от дергания поезда, который все ещё тормозил, и невозможности происходящего. 2051? Он своими руками только вчера утром оторвал листок календаря, 18 сентября 1975 года! Звенело в ушах. Словно через вату, он слушал перепалку шерстяного шарфа и проводника; последний доказывал, что в газете жирно было напечатано: 3 июня 1989 года. Девушка вяло отмахивалась от него прозрачным прямоугольником, на котором мерцало: 26 декабря 2050 год.
- Пойдем-ка обратно, - материализовавшийся из воздуха Вадим с силой увлек его в купе.
- А вы из какого года? – ни на что особо не надеясь, спросил Дмитрий.
Сосед молча показал ему «Записную книжку партийного активиста, 1941 год». Дмитрий потёр виски.
- Ага, я тоже сначала удивлялся да понять силился. А как уж война кончилась, а я все то пропаду, то снова появлюсь, так и бросил это дело.
Дмитрий безучастно посмотрел в окно: может, удастся выйти на этой станции, убежать от поезда...
- Не надейся, - хмыкнул Вадим. – Не заметил разве, мы минут 40 тормозим, а платформа все не кончается. Был тут уже один такой, говорил, маршал, войну прошёл, в Казахстане вроде ракету испытывал в 60х, что ли, а потом раз – и в поезде сидит, эвакуируется. Все стучал в окна да двери рвал. И где тот маршал?
Хотя Дмитрий готов был задать тысячу вопросов, понять, что ждёт его, что ждёт родину, весь мир, он помолчал вместе с соседом, продолжая смотреть на серые силуэты за окном.
- Думается мне, - произнёс Вадим, - не так уж долго мне тут осталось, в этом чистилище. Ты вот, я понимаю, из 70-х? На “Онегине” твоем год издания есть. Проводник из 80-х. Скоро из 90-х пассажиры пойдут…
- Да какая разница? – не выдержал Дмитрий. – Какая разница, что с нами будет, вопрос, что с нами сейчас произошло, почему мы тут, зачем!
- Неужто не понял, сосед? – наконец, посмотрел ему в глаза попутчик. – Ты не успел эвакуироваться. И я не успел эвакуироваться. И маршал тот тоже. И все мы тут, мы все – не успели!
- Пусть, пусть так! Пусть я даже не исчезну, буду, как вы, но мы же тогда обречены ехать в этом поезде вечность! Это не чистилище, это ад!
- Ты девицу помнишь из коридора? Из 21-го века? Так вот, - Вадим уселся покрепче. – Я тут давно, Митя. Дольше, чем вечность. Но вот никого в этом поезде не было из года позже, чем 2051-й. Кольцо времени сужается. И мы – на самых его краях.
Конец.
«Его пример другим наука, но, боже мой, какая скука...»
Действительно, скука была бы просто смертная, если бы не такой же ужас, охвативший Дмитрия. Поезд лязгнул, замедляя ход, картинка за окном начала постепенно меняться — лес становился реже, где-то сквозь полуголые осенние деревья проглядывали такие же редкие серые домики. Видимо, какая-то станция. Пойти хоть расписание глянуть, куда добрались-то.
Дмитрий с отвращением отбросил томик Пушкина. Но читать было больше нечего: это была единственная книга. Единственная, наверное, на весь вагон. Которую он, не глядя, схватил с полки. Когда, почти подвывая и мелко трясясь от страха, кидал вещи в чемодан. Когда эвакуировали весь город.
Сейчас, из темноты вагона, пульсирующего общим страхом и набитого эвакуированными, ему как-то не хотелось даже думать, вернется ли он назад. Страх гнал их подальше от проклятого места, бывшего когда-то домом. Страх и надежда, что в другом городе ничего такого не случилось.
Куда-то же их везут, не бросили умирать. Значит, есть куда ехать, значит, не все потеряно, значит, как говорилось в любимом им фильме Леонида Быкова, будем жить. Даже после такого.
Свесившись вниз, Дмитрий посмотрел, не спят ли соседи по купе. На нижней полке, уставившись на проплывающие тополя, сидел пузатого вида мужчина.
- Доброе утро, - сказал Дмитрий. – Не слышали ночью, мы останавливались?
- Доброе, - не глядя на него, поздоровался мужчина. - Нет, не почувствовал ничего.
- И я не слышал. Куда тогда наши соседи делись посреди ночи?
Похожая на профессоров пожилая пара, будто окаменев, нахохлившись, весь вечер просидела, не реагируя ни на что, на другой нижней полке.
- И вещей их нет, - поцыкав, добавил сосед. – Я Вадим, будем знакомы.
Дмитрий представился, спустился, зачем-то поднял нижнюю полку. Вещей действительно не было.
- Ну, пойду я проводника найду. Да и расписание гляну, вроде как останавливаемся мы.
- Можарово это, – не поворачивая головы, сообщил сосед. – К родственникам жены мы сюда ездили каждый год. Не успела она на поезд.
Дмитрий, вдруг заторопившись, открыл дверь купе и вышел в коридор. За дверями неразборчиво возились и разговаривали. Блеклый проводник стоял у бойлера, на вопрос Дмитрия, когда остановка, лишь заученно ответил: “Выходить нельзя. Не положено”. И мимоходом пожаловался, что сменщик куда-то пропал, ночью вот был, спал, а через минуту заглянул – а нет его.
Разочарованный, Дмитрий вернулся в купе.
- Видно, и тут зацепило. Потому и не положено, - все еще глядя в окно, прокомментировал Вадим.
- Может, попросить чаю у проводника?
- Есть не хочется. Совсем не хочется.
Дмитрию тоже есть не хотелось, хоть время шло будто к обеду. И вообще ничего не хотелось. Только оказаться как можно дальше от всего этого ужаса.
Вдоль окон вагона проплывала пустынная станция, редкие прохожие брели по платформе, не обращая на поезд внимания. Это их реальное или мнимое равнодушие вдруг задело Дмитрия, что-то в этом было не то. Что-то, от чего страх стал нарастать, хотя, казалось, нарастать дальше было уже и некуда.
Пусть Можарово тоже зацепило, но двери-то почему не открывают? Ведь можно взять хотя бы этих потерянных людей. Места-то освободились. Зачем вообще останавливаться на этой станции, если зона поражения растёт так быстро? Он вдруг заново почувствовал ту гнетущую пустоту, которая задавила его родной город сразу после аварии. Аварии на небольшом заводике, выпускающем безобидные эмалированные кастрюли и дуршлаги. Сколько лет они шутили, что завод-то военный, и не миски с наивными цветочками на боках он выпускает, а противогазы. Резиновые изделия, конечно, были ни при чем, но завод действительно был непростой. И шарахнуло по всей области серьезно. А вдруг не только по области? Страшная тень медленно и маслянисто расползалась по городу, воздух темнел, формируясь в неясные зловещие силуэты, одним движением сминающие машины и дома. Ближайшие к производству кварталы сложились, как карточные домики. У невидимой границы безжалостное нечто вдруг остановилось, будто насытившись, это и дало возможность жителям спешно бежать из жуткого места.
Вдалеке небо стало стремительно темнеть. Ощущение, что воздуха становится меньше и краски вокруг сгущаются, становилось все яснее и отчетливее. А поезд почему-то все тянулся и тянулся у этого бессмысленного Можарова. Дмитрий обернулся к соседу. Но в купе было пусто.
Он рванулся к проводнику. Тот ошарашено пялился на аппарат связи, пытаясь вызвать штабной вагон. Трубка молчала.
Вновь залязгали сцепки вагонов. Прохожие на станции все так же равнодушно волочились мимо окон, не меняя выражения лиц, не убыстряя шаг.
- Мы не должны тут останавливаться! – провыл проводник. – Почему мы
останавливаемся?!
- Может, Можарово тоже зацепило? – вспомнив слова Вадима, сказал Дмитрий. – Возьмем людей…
- Какое Можарово? – округлил рот проводник. – Я восьмой год на этом
маршруте, Новосибирск-Адлер, сроду никаких Можаровых не было здесь!
Привлечённые истерикой проводника, из купе начали выходить люди.
Дмитрий болезненно отметил, что их было меньше, чем садившихся в поезд. Гораздо меньше.
Девушка в старомодном шерстяном шарфе тронула Дмитрия за локоть:
- Это не может быть Можарово. Там все вымерли в эпидемию. А дома сожгли,
чтоб вирус не выпустить
- Какой вирус? – хором спросили Дмитрий, проводник и несколько пассажиров.
- Корь. Вы новости не читаете?
- Я-то читаю, - распалился вдруг проводник. – И очень даже каждый день! Вот вчера как раз и читал, что ВОЗ предполагает, что к 90-му году кори в мире не останется, как оспы!
- К 2090-му не останется, положим, - согласилась девушка. – Потому что к 2051-му уже все вымрут от нее.
Дмитрия замутило от дергания поезда, который все ещё тормозил, и невозможности происходящего. 2051? Он своими руками только вчера утром оторвал листок календаря, 18 сентября 1975 года! Звенело в ушах. Словно через вату, он слушал перепалку шерстяного шарфа и проводника; последний доказывал, что в газете жирно было напечатано: 3 июня 1989 года. Девушка вяло отмахивалась от него прозрачным прямоугольником, на котором мерцало: 26 декабря 2050 год.
- Пойдем-ка обратно, - материализовавшийся из воздуха Вадим с силой увлек его в купе.
- А вы из какого года? – ни на что особо не надеясь, спросил Дмитрий.
Сосед молча показал ему «Записную книжку партийного активиста, 1941 год». Дмитрий потёр виски.
- Ага, я тоже сначала удивлялся да понять силился. А как уж война кончилась, а я все то пропаду, то снова появлюсь, так и бросил это дело.
Дмитрий безучастно посмотрел в окно: может, удастся выйти на этой станции, убежать от поезда...
- Не надейся, - хмыкнул Вадим. – Не заметил разве, мы минут 40 тормозим, а платформа все не кончается. Был тут уже один такой, говорил, маршал, войну прошёл, в Казахстане вроде ракету испытывал в 60х, что ли, а потом раз – и в поезде сидит, эвакуируется. Все стучал в окна да двери рвал. И где тот маршал?
Хотя Дмитрий готов был задать тысячу вопросов, понять, что ждёт его, что ждёт родину, весь мир, он помолчал вместе с соседом, продолжая смотреть на серые силуэты за окном.
- Думается мне, - произнёс Вадим, - не так уж долго мне тут осталось, в этом чистилище. Ты вот, я понимаю, из 70-х? На “Онегине” твоем год издания есть. Проводник из 80-х. Скоро из 90-х пассажиры пойдут…
- Да какая разница? – не выдержал Дмитрий. – Какая разница, что с нами будет, вопрос, что с нами сейчас произошло, почему мы тут, зачем!
- Неужто не понял, сосед? – наконец, посмотрел ему в глаза попутчик. – Ты не успел эвакуироваться. И я не успел эвакуироваться. И маршал тот тоже. И все мы тут, мы все – не успели!
- Пусть, пусть так! Пусть я даже не исчезну, буду, как вы, но мы же тогда обречены ехать в этом поезде вечность! Это не чистилище, это ад!
- Ты девицу помнишь из коридора? Из 21-го века? Так вот, - Вадим уселся покрепче. – Я тут давно, Митя. Дольше, чем вечность. Но вот никого в этом поезде не было из года позже, чем 2051-й. Кольцо времени сужается. И мы – на самых его краях.
Конец.
Я читала похожий, но этот по своему страшный.
«Его пример другим наука, но, боже мой, какая скука...»
Действительно, скука была бы просто смертная, если бы не такой же ужас, охвативший Дмитрия. Поезд лязгнул, замедляя ход, картинка за окном начала постепенно меняться — лес становился реже, где-то сквозь полуголые осенние деревья проглядывали такие же редкие серые домики. Видимо, какая-то станция. Пойти хоть расписание глянуть, куда добрались-то.
Дмитрий с отвращением отбросил томик Пушкина. Но читать было больше нечего: это была единственная книга. Единственная, наверное, на весь вагон. Которую он, не глядя, схватил с полки. Когда, почти подвывая и мелко трясясь от страха, кидал вещи в чемодан. Когда эвакуировали весь город.
Сейчас, из темноты вагона, пульсирующего общим страхом и набитого эвакуированными, ему как-то не хотелось даже думать, вернется ли он назад. Страх гнал их подальше от проклятого места, бывшего когда-то домом. Страх и надежда, что в другом городе ничего такого не случилось.
Куда-то же их везут, не бросили умирать. Значит, есть куда ехать, значит, не все потеряно, значит, как говорилось в любимом им фильме Леонида Быкова, будем жить. Даже после такого.
Свесившись вниз, Дмитрий посмотрел, не спят ли соседи по купе. На нижней полке, уставившись на проплывающие тополя, сидел пузатого вида мужчина.
- Доброе утро, - сказал Дмитрий. – Не слышали ночью, мы останавливались?
- Доброе, - не глядя на него, поздоровался мужчина. - Нет, не почувствовал ничего.
- И я не слышал. Куда тогда наши соседи делись посреди ночи?
Похожая на профессоров пожилая пара, будто окаменев, нахохлившись, весь вечер просидела, не реагируя ни на что, на другой нижней полке.
- И вещей их нет, - поцыкав, добавил сосед. – Я Вадим, будем знакомы.
Дмитрий представился, спустился, зачем-то поднял нижнюю полку. Вещей действительно не было.
- Ну, пойду я проводника найду. Да и расписание гляну, вроде как останавливаемся мы.
- Можарово это, – не поворачивая головы, сообщил сосед. – К родственникам жены мы сюда ездили каждый год. Не успела она на поезд.
Дмитрий, вдруг заторопившись, открыл дверь купе и вышел в коридор. За дверями неразборчиво возились и разговаривали. Блеклый проводник стоял у бойлера, на вопрос Дмитрия, когда остановка, лишь заученно ответил: “Выходить нельзя. Не положено”. И мимоходом пожаловался, что сменщик куда-то пропал, ночью вот был, спал, а через минуту заглянул – а нет его.
Разочарованный, Дмитрий вернулся в купе.
- Видно, и тут зацепило. Потому и не положено, - все еще глядя в окно, прокомментировал Вадим.
- Может, попросить чаю у проводника?
- Есть не хочется. Совсем не хочется.
Дмитрию тоже есть не хотелось, хоть время шло будто к обеду. И вообще ничего не хотелось. Только оказаться как можно дальше от всего этого ужаса.
Вдоль окон вагона проплывала пустынная станция, редкие прохожие брели по платформе, не обращая на поезд внимания. Это их реальное или мнимое равнодушие вдруг задело Дмитрия, что-то в этом было не то. Что-то, от чего страх стал нарастать, хотя, казалось, нарастать дальше было уже и некуда.
Пусть Можарово тоже зацепило, но двери-то почему не открывают? Ведь можно взять хотя бы этих потерянных людей. Места-то освободились. Зачем вообще останавливаться на этой станции, если зона поражения растёт так быстро? Он вдруг заново почувствовал ту гнетущую пустоту, которая задавила его родной город сразу после аварии. Аварии на небольшом заводике, выпускающем безобидные эмалированные кастрюли и дуршлаги. Сколько лет они шутили, что завод-то военный, и не миски с наивными цветочками на боках он выпускает, а противогазы. Резиновые изделия, конечно, были ни при чем, но завод действительно был непростой. И шарахнуло по всей области серьезно. А вдруг не только по области? Страшная тень медленно и маслянисто расползалась по городу, воздух темнел, формируясь в неясные зловещие силуэты, одним движением сминающие машины и дома. Ближайшие к производству кварталы сложились, как карточные домики. У невидимой границы безжалостное нечто вдруг остановилось, будто насытившись, это и дало возможность жителям спешно бежать из жуткого места.
Вдалеке небо стало стремительно темнеть. Ощущение, что воздуха становится меньше и краски вокруг сгущаются, становилось все яснее и отчетливее. А поезд почему-то все тянулся и тянулся у этого бессмысленного Можарова. Дмитрий обернулся к соседу. Но в купе было пусто.
Он рванулся к проводнику. Тот ошарашено пялился на аппарат связи, пытаясь вызвать штабной вагон. Трубка молчала.
Вновь залязгали сцепки вагонов. Прохожие на станции все так же равнодушно волочились мимо окон, не меняя выражения лиц, не убыстряя шаг.
- Мы не должны тут останавливаться! – провыл проводник. – Почему мы
останавливаемся?!
- Может, Можарово тоже зацепило? – вспомнив слова Вадима, сказал Дмитрий. – Возьмем людей…
- Какое Можарово? – округлил рот проводник. – Я восьмой год на этом
маршруте, Новосибирск-Адлер, сроду никаких Можаровых не было здесь!
Привлечённые истерикой проводника, из купе начали выходить люди.
Дмитрий болезненно отметил, что их было меньше, чем садившихся в поезд. Гораздо меньше.
Девушка в старомодном шерстяном шарфе тронула Дмитрия за локоть:
- Это не может быть Можарово. Там все вымерли в эпидемию. А дома сожгли,
чтоб вирус не выпустить
- Какой вирус? – хором спросили Дмитрий, проводник и несколько пассажиров.
- Корь. Вы новости не читаете?
- Я-то читаю, - распалился вдруг проводник. – И очень даже каждый день! Вот вчера как раз и читал, что ВОЗ предполагает, что к 90-му году кори в мире не останется, как оспы!
- К 2090-му не останется, положим, - согласилась девушка. – Потому что к 2051-му уже все вымрут от нее.
Дмитрия замутило от дергания поезда, который все ещё тормозил, и невозможности происходящего. 2051? Он своими руками только вчера утром оторвал листок календаря, 18 сентября 1975 года! Звенело в ушах. Словно через вату, он слушал перепалку шерстяного шарфа и проводника; последний доказывал, что в газете жирно было напечатано: 3 июня 1989 года. Девушка вяло отмахивалась от него прозрачным прямоугольником, на котором мерцало: 26 декабря 2050 год.
- Пойдем-ка обратно, - материализовавшийся из воздуха Вадим с силой увлек его в купе.
- А вы из какого года? – ни на что особо не надеясь, спросил Дмитрий.
Сосед молча показал ему «Записную книжку партийного активиста, 1941 год». Дмитрий потёр виски.
- Ага, я тоже сначала удивлялся да понять силился. А как уж война кончилась, а я все то пропаду, то снова появлюсь, так и бросил это дело.
Дмитрий безучастно посмотрел в окно: может, удастся выйти на этой станции, убежать от поезда...
- Не надейся, - хмыкнул Вадим. – Не заметил разве, мы минут 40 тормозим, а платформа все не кончается. Был тут уже один такой, говорил, маршал, войну прошёл, в Казахстане вроде ракету испытывал в 60х, что ли, а потом раз – и в поезде сидит, эвакуируется. Все стучал в окна да двери рвал. И где тот маршал?
Хотя Дмитрий готов был задать тысячу вопросов, понять, что ждёт его, что ждёт родину, весь мир, он помолчал вместе с соседом, продолжая смотреть на серые силуэты за окном.
- Думается мне, - произнёс Вадим, - не так уж долго мне тут осталось, в этом чистилище. Ты вот, я понимаю, из 70-х? На “Онегине” твоем год издания есть. Проводник из 80-х. Скоро из 90-х пассажиры пойдут…
- Да какая разница? – не выдержал Дмитрий. – Какая разница, что с нами будет, вопрос, что с нами сейчас произошло, почему мы тут, зачем!
- Неужто не понял, сосед? – наконец, посмотрел ему в глаза попутчик. – Ты не успел эвакуироваться. И я не успел эвакуироваться. И маршал тот тоже. И все мы тут, мы все – не успели!
- Пусть, пусть так! Пусть я даже не исчезну, буду, как вы, но мы же тогда обречены ехать в этом поезде вечность! Это не чистилище, это ад!
- Ты девицу помнишь из коридора? Из 21-го века? Так вот, - Вадим уселся покрепче. – Я тут давно, Митя. Дольше, чем вечность. Но вот никого в этом поезде не было из года позже, чем 2051-й. Кольцо времени сужается. И мы – на самых его краях.
Конец.
«Его пример другим наука, но, боже мой, какая скука...»
Действительно, скука была бы просто смертная, если бы не такой же ужас, охвативший Дмитрия. Поезд лязгнул, замедляя ход, картинка за окном начала постепенно меняться — лес становился реже, где-то сквозь полуголые осенние деревья проглядывали такие же редкие серые домики. Видимо, какая-то станция. Пойти хоть расписание глянуть, куда добрались-то.
Дмитрий с отвращением отбросил томик Пушкина. Но читать было больше нечего: это была единственная книга. Единственная, наверное, на весь вагон. Которую он, не глядя, схватил с полки. Когда, почти подвывая и мелко трясясь от страха, кидал вещи в чемодан. Когда эвакуировали весь город.
Сейчас, из темноты вагона, пульсирующего общим страхом и набитого эвакуированными, ему как-то не хотелось даже думать, вернется ли он назад. Страх гнал их подальше от проклятого места, бывшего когда-то домом. Страх и надежда, что в другом городе ничего такого не случилось.
Куда-то же их везут, не бросили умирать. Значит, есть куда ехать, значит, не все потеряно, значит, как говорилось в любимом им фильме Леонида Быкова, будем жить. Даже после такого.
Свесившись вниз, Дмитрий посмотрел, не спят ли соседи по купе. На нижней полке, уставившись на проплывающие тополя, сидел пузатого вида мужчина.
- Доброе утро, - сказал Дмитрий. – Не слышали ночью, мы останавливались?
- Доброе, - не глядя на него, поздоровался мужчина. - Нет, не почувствовал ничего.
- И я не слышал. Куда тогда наши соседи делись посреди ночи?
Похожая на профессоров пожилая пара, будто окаменев, нахохлившись, весь вечер просидела, не реагируя ни на что, на другой нижней полке.
- И вещей их нет, - поцыкав, добавил сосед. – Я Вадим, будем знакомы.
Дмитрий представился, спустился, зачем-то поднял нижнюю полку. Вещей действительно не было.
- Ну, пойду я проводника найду. Да и расписание гляну, вроде как останавливаемся мы.
- Можарово это, – не поворачивая головы, сообщил сосед. – К родственникам жены мы сюда ездили каждый год. Не успела она на поезд.
Дмитрий, вдруг заторопившись, открыл дверь купе и вышел в коридор. За дверями неразборчиво возились и разговаривали. Блеклый проводник стоял у бойлера, на вопрос Дмитрия, когда остановка, лишь заученно ответил: “Выходить нельзя. Не положено”. И мимоходом пожаловался, что сменщик куда-то пропал, ночью вот был, спал, а через минуту заглянул – а нет его.
Разочарованный, Дмитрий вернулся в купе.
- Видно, и тут зацепило. Потому и не положено, - все еще глядя в окно, прокомментировал Вадим.
- Может, попросить чаю у проводника?
- Есть не хочется. Совсем не хочется.
Дмитрию тоже есть не хотелось, хоть время шло будто к обеду. И вообще ничего не хотелось. Только оказаться как можно дальше от всего этого ужаса.
Вдоль окон вагона проплывала пустынная станция, редкие прохожие брели по платформе, не обращая на поезд внимания. Это их реальное или мнимое равнодушие вдруг задело Дмитрия, что-то в этом было не то. Что-то, от чего страх стал нарастать, хотя, казалось, нарастать дальше было уже и некуда.
Пусть Можарово тоже зацепило, но двери-то почему не открывают? Ведь можно взять хотя бы этих потерянных людей. Места-то освободились. Зачем вообще останавливаться на этой станции, если зона поражения растёт так быстро? Он вдруг заново почувствовал ту гнетущую пустоту, которая задавила его родной город сразу после аварии. Аварии на небольшом заводике, выпускающем безобидные эмалированные кастрюли и дуршлаги. Сколько лет они шутили, что завод-то военный, и не миски с наивными цветочками на боках он выпускает, а противогазы. Резиновые изделия, конечно, были ни при чем, но завод действительно был непростой. И шарахнуло по всей области серьезно. А вдруг не только по области? Страшная тень медленно и маслянисто расползалась по городу, воздух темнел, формируясь в неясные зловещие силуэты, одним движением сминающие машины и дома. Ближайшие к производству кварталы сложились, как карточные домики. У невидимой границы безжалостное нечто вдруг остановилось, будто насытившись, это и дало возможность жителям спешно бежать из жуткого места.
Вдалеке небо стало стремительно темнеть. Ощущение, что воздуха становится меньше и краски вокруг сгущаются, становилось все яснее и отчетливее. А поезд почему-то все тянулся и тянулся у этого бессмысленного Можарова. Дмитрий обернулся к соседу. Но в купе было пусто.
Он рванулся к проводнику. Тот ошарашено пялился на аппарат связи, пытаясь вызвать штабной вагон. Трубка молчала.
Вновь залязгали сцепки вагонов. Прохожие на станции все так же равнодушно волочились мимо окон, не меняя выражения лиц, не убыстряя шаг.
- Мы не должны тут останавливаться! – провыл проводник. – Почему мы
останавливаемся?!
- Может, Можарово тоже зацепило? – вспомнив слова Вадима, сказал Дмитрий. – Возьмем людей…
- Какое Можарово? – округлил рот проводник. – Я восьмой год на этом
маршруте, Новосибирск-Адлер, сроду никаких Можаровых не было здесь!
Привлечённые истерикой проводника, из купе начали выходить люди.
Дмитрий болезненно отметил, что их было меньше, чем садившихся в поезд. Гораздо меньше.
Девушка в старомодном шерстяном шарфе тронула Дмитрия за локоть:
- Это не может быть Можарово. Там все вымерли в эпидемию. А дома сожгли,
чтоб вирус не выпустить
- Какой вирус? – хором спросили Дмитрий, проводник и несколько пассажиров.
- Корь. Вы новости не читаете?
- Я-то читаю, - распалился вдруг проводник. – И очень даже каждый день! Вот вчера как раз и читал, что ВОЗ предполагает, что к 90-му году кори в мире не останется, как оспы!
- К 2090-му не останется, положим, - согласилась девушка. – Потому что к 2051-му уже все вымрут от нее.
Дмитрия замутило от дергания поезда, который все ещё тормозил, и невозможности происходящего. 2051? Он своими руками только вчера утром оторвал листок календаря, 18 сентября 1975 года! Звенело в ушах. Словно через вату, он слушал перепалку шерстяного шарфа и проводника; последний доказывал, что в газете жирно было напечатано: 3 июня 1989 года. Девушка вяло отмахивалась от него прозрачным прямоугольником, на котором мерцало: 26 декабря 2050 год.
- Пойдем-ка обратно, - материализовавшийся из воздуха Вадим с силой увлек его в купе.
- А вы из какого года? – ни на что особо не надеясь, спросил Дмитрий.
Сосед молча показал ему «Записную книжку партийного активиста, 1941 год». Дмитрий потёр виски.
- Ага, я тоже сначала удивлялся да понять силился. А как уж война кончилась, а я все то пропаду, то снова появлюсь, так и бросил это дело.
Дмитрий безучастно посмотрел в окно: может, удастся выйти на этой станции, убежать от поезда...
- Не надейся, - хмыкнул Вадим. – Не заметил разве, мы минут 40 тормозим, а платформа все не кончается. Был тут уже один такой, говорил, маршал, войну прошёл, в Казахстане вроде ракету испытывал в 60х, что ли, а потом раз – и в поезде сидит, эвакуируется. Все стучал в окна да двери рвал. И где тот маршал?
Хотя Дмитрий готов был задать тысячу вопросов, понять, что ждёт его, что ждёт родину, весь мир, он помолчал вместе с соседом, продолжая смотреть на серые силуэты за окном.
- Думается мне, - произнёс Вадим, - не так уж долго мне тут осталось, в этом чистилище. Ты вот, я понимаю, из 70-х? На “Онегине” твоем год издания есть. Проводник из 80-х. Скоро из 90-х пассажиры пойдут…
- Да какая разница? – не выдержал Дмитрий. – Какая разница, что с нами будет, вопрос, что с нами сейчас произошло, почему мы тут, зачем!
- Неужто не понял, сосед? – наконец, посмотрел ему в глаза попутчик. – Ты не успел эвакуироваться. И я не успел эвакуироваться. И маршал тот тоже. И все мы тут, мы все – не успели!
- Пусть, пусть так! Пусть я даже не исчезну, буду, как вы, но мы же тогда обречены ехать в этом поезде вечность! Это не чистилище, это ад!
- Ты девицу помнишь из коридора? Из 21-го века? Так вот, - Вадим уселся покрепче. – Я тут давно, Митя. Дольше, чем вечность. Но вот никого в этом поезде не было из года позже, чем 2051-й. Кольцо времени сужается. И мы – на самых его краях.
Конец.
Можно для неумных. Почему кольцо сужается, если дядька из 41 все еще тут? Поезд мертвых это понятно, но кто-то едет долго и мерцает (в смысле выскакивает обратно в мир живых?), а кто-то сидит и ничего не понимает?
Авторы, молодцы однозначно!
Можно для неумных. Почему кольцо сужается, если дядька из 41 все еще тут? Поезд мертвых это понятно, но кто-то едет долго и мерцает (в смысле выскакивает обратно в мир живых?), а кто-то сидит и ничего не понимает?
Авторы, молодцы однозначно!
Можно для неумных. Почему кольцо сужается, если дядька из 41 все еще тут? Поезд мертвых это понятно, но кто-то едет долго и мерцает (в смысле выскакивает обратно в мир живых?), а кто-то сидит и ничего не понимает?
Авторы, молодцы однозначно!
Про Лукьяненко, это точно. Но здесь даже чем то страшнее, обыденостью.
Авторы прямо молодцы.
«Его пример другим наука, но, боже мой, какая скука...»
Действительно, скука была бы просто смертная, если бы не такой же ужас, охвативший Дмитрия. Поезд лязгнул, замедляя ход, картинка за окном начала постепенно меняться — лес становился реже, где-то сквозь полуголые осенние деревья проглядывали такие же редкие серые домики. Видимо, какая-то станция. Пойти хоть расписание глянуть, куда добрались-то.
Дмитрий с отвращением отбросил томик Пушкина. Но читать было больше нечего: это была единственная книга. Единственная, наверное, на весь вагон. Которую он, не глядя, схватил с полки. Когда, почти подвывая и мелко трясясь от страха, кидал вещи в чемодан. Когда эвакуировали весь город.
Сейчас, из темноты вагона, пульсирующего общим страхом и набитого эвакуированными, ему как-то не хотелось даже думать, вернется ли он назад. Страх гнал их подальше от проклятого места, бывшего когда-то домом. Страх и надежда, что в другом городе ничего такого не случилось.
Куда-то же их везут, не бросили умирать. Значит, есть куда ехать, значит, не все потеряно, значит, как говорилось в любимом им фильме Леонида Быкова, будем жить. Даже после такого.
Свесившись вниз, Дмитрий посмотрел, не спят ли соседи по купе. На нижней полке, уставившись на проплывающие тополя, сидел пузатого вида мужчина.
- Доброе утро, - сказал Дмитрий. – Не слышали ночью, мы останавливались?
- Доброе, - не глядя на него, поздоровался мужчина. - Нет, не почувствовал ничего.
- И я не слышал. Куда тогда наши соседи делись посреди ночи?
Похожая на профессоров пожилая пара, будто окаменев, нахохлившись, весь вечер просидела, не реагируя ни на что, на другой нижней полке.
- И вещей их нет, - поцыкав, добавил сосед. – Я Вадим, будем знакомы.
Дмитрий представился, спустился, зачем-то поднял нижнюю полку. Вещей действительно не было.
- Ну, пойду я проводника найду. Да и расписание гляну, вроде как останавливаемся мы.
- Можарово это, – не поворачивая головы, сообщил сосед. – К родственникам жены мы сюда ездили каждый год. Не успела она на поезд.
Дмитрий, вдруг заторопившись, открыл дверь купе и вышел в коридор. За дверями неразборчиво возились и разговаривали. Блеклый проводник стоял у бойлера, на вопрос Дмитрия, когда остановка, лишь заученно ответил: “Выходить нельзя. Не положено”. И мимоходом пожаловался, что сменщик куда-то пропал, ночью вот был, спал, а через минуту заглянул – а нет его.
Разочарованный, Дмитрий вернулся в купе.
- Видно, и тут зацепило. Потому и не положено, - все еще глядя в окно, прокомментировал Вадим.
- Может, попросить чаю у проводника?
- Есть не хочется. Совсем не хочется.
Дмитрию тоже есть не хотелось, хоть время шло будто к обеду. И вообще ничего не хотелось. Только оказаться как можно дальше от всего этого ужаса.
Вдоль окон вагона проплывала пустынная станция, редкие прохожие брели по платформе, не обращая на поезд внимания. Это их реальное или мнимое равнодушие вдруг задело Дмитрия, что-то в этом было не то. Что-то, от чего страх стал нарастать, хотя, казалось, нарастать дальше было уже и некуда.
Пусть Можарово тоже зацепило, но двери-то почему не открывают? Ведь можно взять хотя бы этих потерянных людей. Места-то освободились. Зачем вообще останавливаться на этой станции, если зона поражения растёт так быстро? Он вдруг заново почувствовал ту гнетущую пустоту, которая задавила его родной город сразу после аварии. Аварии на небольшом заводике, выпускающем безобидные эмалированные кастрюли и дуршлаги. Сколько лет они шутили, что завод-то военный, и не миски с наивными цветочками на боках он выпускает, а противогазы. Резиновые изделия, конечно, были ни при чем, но завод действительно был непростой. И шарахнуло по всей области серьезно. А вдруг не только по области? Страшная тень медленно и маслянисто расползалась по городу, воздух темнел, формируясь в неясные зловещие силуэты, одним движением сминающие машины и дома. Ближайшие к производству кварталы сложились, как карточные домики. У невидимой границы безжалостное нечто вдруг остановилось, будто насытившись, это и дало возможность жителям спешно бежать из жуткого места.
Вдалеке небо стало стремительно темнеть. Ощущение, что воздуха становится меньше и краски вокруг сгущаются, становилось все яснее и отчетливее. А поезд почему-то все тянулся и тянулся у этого бессмысленного Можарова. Дмитрий обернулся к соседу. Но в купе было пусто.
Он рванулся к проводнику. Тот ошарашено пялился на аппарат связи, пытаясь вызвать штабной вагон. Трубка молчала.
Вновь залязгали сцепки вагонов. Прохожие на станции все так же равнодушно волочились мимо окон, не меняя выражения лиц, не убыстряя шаг.
- Мы не должны тут останавливаться! – провыл проводник. – Почему мы
останавливаемся?!
- Может, Можарово тоже зацепило? – вспомнив слова Вадима, сказал Дмитрий. – Возьмем людей…
- Какое Можарово? – округлил рот проводник. – Я восьмой год на этом
маршруте, Новосибирск-Адлер, сроду никаких Можаровых не было здесь!
Привлечённые истерикой проводника, из купе начали выходить люди.
Дмитрий болезненно отметил, что их было меньше, чем садившихся в поезд. Гораздо меньше.
Девушка в старомодном шерстяном шарфе тронула Дмитрия за локоть:
- Это не может быть Можарово. Там все вымерли в эпидемию. А дома сожгли,
чтоб вирус не выпустить
- Какой вирус? – хором спросили Дмитрий, проводник и несколько пассажиров.
- Корь. Вы новости не читаете?
- Я-то читаю, - распалился вдруг проводник. – И очень даже каждый день! Вот вчера как раз и читал, что ВОЗ предполагает, что к 90-му году кори в мире не останется, как оспы!
- К 2090-му не останется, положим, - согласилась девушка. – Потому что к 2051-му уже все вымрут от нее.
Дмитрия замутило от дергания поезда, который все ещё тормозил, и невозможности происходящего. 2051? Он своими руками только вчера утром оторвал листок календаря, 18 сентября 1975 года! Звенело в ушах. Словно через вату, он слушал перепалку шерстяного шарфа и проводника; последний доказывал, что в газете жирно было напечатано: 3 июня 1989 года. Девушка вяло отмахивалась от него прозрачным прямоугольником, на котором мерцало: 26 декабря 2050 год.
- Пойдем-ка обратно, - материализовавшийся из воздуха Вадим с силой увлек его в купе.
- А вы из какого года? – ни на что особо не надеясь, спросил Дмитрий.
Сосед молча показал ему «Записную книжку партийного активиста, 1941 год». Дмитрий потёр виски.
- Ага, я тоже сначала удивлялся да понять силился. А как уж война кончилась, а я все то пропаду, то снова появлюсь, так и бросил это дело.
Дмитрий безучастно посмотрел в окно: может, удастся выйти на этой станции, убежать от поезда...
- Не надейся, - хмыкнул Вадим. – Не заметил разве, мы минут 40 тормозим, а платформа все не кончается. Был тут уже один такой, говорил, маршал, войну прошёл, в Казахстане вроде ракету испытывал в 60х, что ли, а потом раз – и в поезде сидит, эвакуируется. Все стучал в окна да двери рвал. И где тот маршал?
Хотя Дмитрий готов был задать тысячу вопросов, понять, что ждёт его, что ждёт родину, весь мир, он помолчал вместе с соседом, продолжая смотреть на серые силуэты за окном.
- Думается мне, - произнёс Вадим, - не так уж долго мне тут осталось, в этом чистилище. Ты вот, я понимаю, из 70-х? На “Онегине” твоем год издания есть. Проводник из 80-х. Скоро из 90-х пассажиры пойдут…
- Да какая разница? – не выдержал Дмитрий. – Какая разница, что с нами будет, вопрос, что с нами сейчас произошло, почему мы тут, зачем!
- Неужто не понял, сосед? – наконец, посмотрел ему в глаза попутчик. – Ты не успел эвакуироваться. И я не успел эвакуироваться. И маршал тот тоже. И все мы тут, мы все – не успели!
- Пусть, пусть так! Пусть я даже не исчезну, буду, как вы, но мы же тогда обречены ехать в этом поезде вечность! Это не чистилище, это ад!
- Ты девицу помнишь из коридора? Из 21-го века? Так вот, - Вадим уселся покрепче. – Я тут давно, Митя. Дольше, чем вечность. Но вот никого в этом поезде не было из года позже, чем 2051-й. Кольцо времени сужается. И мы – на самых его краях.
Конец.
«Его пример другим наука, но, боже мой, какая скука...»
Действительно, скука была бы просто смертная, если бы не такой же ужас, охвативший Дмитрия. Поезд лязгнул, замедляя ход, картинка за окном начала постепенно меняться — лес становился реже, где-то сквозь полуголые осенние деревья проглядывали такие же редкие серые домики. Видимо, какая-то станция. Пойти хоть расписание глянуть, куда добрались-то.
Дмитрий с отвращением отбросил томик Пушкина. Но читать было больше нечего: это была единственная книга. Единственная, наверное, на весь вагон. Которую он, не глядя, схватил с полки. Когда, почти подвывая и мелко трясясь от страха, кидал вещи в чемодан. Когда эвакуировали весь город.
Сейчас, из темноты вагона, пульсирующего общим страхом и набитого эвакуированными, ему как-то не хотелось даже думать, вернется ли он назад. Страх гнал их подальше от проклятого места, бывшего когда-то домом. Страх и надежда, что в другом городе ничего такого не случилось.
Куда-то же их везут, не бросили умирать. Значит, есть куда ехать, значит, не все потеряно, значит, как говорилось в любимом им фильме Леонида Быкова, будем жить. Даже после такого.
Свесившись вниз, Дмитрий посмотрел, не спят ли соседи по купе. На нижней полке, уставившись на проплывающие тополя, сидел пузатого вида мужчина.
- Доброе утро, - сказал Дмитрий. – Не слышали ночью, мы останавливались?
- Доброе, - не глядя на него, поздоровался мужчина. - Нет, не почувствовал ничего.
- И я не слышал. Куда тогда наши соседи делись посреди ночи?
Похожая на профессоров пожилая пара, будто окаменев, нахохлившись, весь вечер просидела, не реагируя ни на что, на другой нижней полке.
- И вещей их нет, - поцыкав, добавил сосед. – Я Вадим, будем знакомы.
Дмитрий представился, спустился, зачем-то поднял нижнюю полку. Вещей действительно не было.
- Ну, пойду я проводника найду. Да и расписание гляну, вроде как останавливаемся мы.
- Можарово это, – не поворачивая головы, сообщил сосед. – К родственникам жены мы сюда ездили каждый год. Не успела она на поезд.
Дмитрий, вдруг заторопившись, открыл дверь купе и вышел в коридор. За дверями неразборчиво возились и разговаривали. Блеклый проводник стоял у бойлера, на вопрос Дмитрия, когда остановка, лишь заученно ответил: “Выходить нельзя. Не положено”. И мимоходом пожаловался, что сменщик куда-то пропал, ночью вот был, спал, а через минуту заглянул – а нет его.
Разочарованный, Дмитрий вернулся в купе.
- Видно, и тут зацепило. Потому и не положено, - все еще глядя в окно, прокомментировал Вадим.
- Может, попросить чаю у проводника?
- Есть не хочется. Совсем не хочется.
Дмитрию тоже есть не хотелось, хоть время шло будто к обеду. И вообще ничего не хотелось. Только оказаться как можно дальше от всего этого ужаса.
Вдоль окон вагона проплывала пустынная станция, редкие прохожие брели по платформе, не обращая на поезд внимания. Это их реальное или мнимое равнодушие вдруг задело Дмитрия, что-то в этом было не то. Что-то, от чего страх стал нарастать, хотя, казалось, нарастать дальше было уже и некуда.
Пусть Можарово тоже зацепило, но двери-то почему не открывают? Ведь можно взять хотя бы этих потерянных людей. Места-то освободились. Зачем вообще останавливаться на этой станции, если зона поражения растёт так быстро? Он вдруг заново почувствовал ту гнетущую пустоту, которая задавила его родной город сразу после аварии. Аварии на небольшом заводике, выпускающем безобидные эмалированные кастрюли и дуршлаги. Сколько лет они шутили, что завод-то военный, и не миски с наивными цветочками на боках он выпускает, а противогазы. Резиновые изделия, конечно, были ни при чем, но завод действительно был непростой. И шарахнуло по всей области серьезно. А вдруг не только по области? Страшная тень медленно и маслянисто расползалась по городу, воздух темнел, формируясь в неясные зловещие силуэты, одним движением сминающие машины и дома. Ближайшие к производству кварталы сложились, как карточные домики. У невидимой границы безжалостное нечто вдруг остановилось, будто насытившись, это и дало возможность жителям спешно бежать из жуткого места.
Вдалеке небо стало стремительно темнеть. Ощущение, что воздуха становится меньше и краски вокруг сгущаются, становилось все яснее и отчетливее. А поезд почему-то все тянулся и тянулся у этого бессмысленного Можарова. Дмитрий обернулся к соседу. Но в купе было пусто.
Он рванулся к проводнику. Тот ошарашено пялился на аппарат связи, пытаясь вызвать штабной вагон. Трубка молчала.
Вновь залязгали сцепки вагонов. Прохожие на станции все так же равнодушно волочились мимо окон, не меняя выражения лиц, не убыстряя шаг.
- Мы не должны тут останавливаться! – провыл проводник. – Почему мы
останавливаемся?!
- Может, Можарово тоже зацепило? – вспомнив слова Вадима, сказал Дмитрий. – Возьмем людей…
- Какое Можарово? – округлил рот проводник. – Я восьмой год на этом
маршруте, Новосибирск-Адлер, сроду никаких Можаровых не было здесь!
Привлечённые истерикой проводника, из купе начали выходить люди.
Дмитрий болезненно отметил, что их было меньше, чем садившихся в поезд. Гораздо меньше.
Девушка в старомодном шерстяном шарфе тронула Дмитрия за локоть:
- Это не может быть Можарово. Там все вымерли в эпидемию. А дома сожгли,
чтоб вирус не выпустить
- Какой вирус? – хором спросили Дмитрий, проводник и несколько пассажиров.
- Корь. Вы новости не читаете?
- Я-то читаю, - распалился вдруг проводник. – И очень даже каждый день! Вот вчера как раз и читал, что ВОЗ предполагает, что к 90-му году кори в мире не останется, как оспы!
- К 2090-му не останется, положим, - согласилась девушка. – Потому что к 2051-му уже все вымрут от нее.
Дмитрия замутило от дергания поезда, который все ещё тормозил, и невозможности происходящего. 2051? Он своими руками только вчера утром оторвал листок календаря, 18 сентября 1975 года! Звенело в ушах. Словно через вату, он слушал перепалку шерстяного шарфа и проводника; последний доказывал, что в газете жирно было напечатано: 3 июня 1989 года. Девушка вяло отмахивалась от него прозрачным прямоугольником, на котором мерцало: 26 декабря 2050 год.
- Пойдем-ка обратно, - материализовавшийся из воздуха Вадим с силой увлек его в купе.
- А вы из какого года? – ни на что особо не надеясь, спросил Дмитрий.
Сосед молча показал ему «Записную книжку партийного активиста, 1941 год». Дмитрий потёр виски.
- Ага, я тоже сначала удивлялся да понять силился. А как уж война кончилась, а я все то пропаду, то снова появлюсь, так и бросил это дело.
Дмитрий безучастно посмотрел в окно: может, удастся выйти на этой станции, убежать от поезда...
- Не надейся, - хмыкнул Вадим. – Не заметил разве, мы минут 40 тормозим, а платформа все не кончается. Был тут уже один такой, говорил, маршал, войну прошёл, в Казахстане вроде ракету испытывал в 60х, что ли, а потом раз – и в поезде сидит, эвакуируется. Все стучал в окна да двери рвал. И где тот маршал?
Хотя Дмитрий готов был задать тысячу вопросов, понять, что ждёт его, что ждёт родину, весь мир, он помолчал вместе с соседом, продолжая смотреть на серые силуэты за окном.
- Думается мне, - произнёс Вадим, - не так уж долго мне тут осталось, в этом чистилище. Ты вот, я понимаю, из 70-х? На “Онегине” твоем год издания есть. Проводник из 80-х. Скоро из 90-х пассажиры пойдут…
- Да какая разница? – не выдержал Дмитрий. – Какая разница, что с нами будет, вопрос, что с нами сейчас произошло, почему мы тут, зачем!
- Неужто не понял, сосед? – наконец, посмотрел ему в глаза попутчик. – Ты не успел эвакуироваться. И я не успел эвакуироваться. И маршал тот тоже. И все мы тут, мы все – не успели!
- Пусть, пусть так! Пусть я даже не исчезну, буду, как вы, но мы же тогда обречены ехать в этом поезде вечность! Это не чистилище, это ад!
- Ты девицу помнишь из коридора? Из 21-го века? Так вот, - Вадим уселся покрепче. – Я тут давно, Митя. Дольше, чем вечность. Но вот никого в этом поезде не было из года позже, чем 2051-й. Кольцо времени сужается. И мы – на самых его краях.
Конец.
«Его пример другим наука, но, боже мой, какая скука...»
Действительно, скука была бы просто смертная, если бы не такой же ужас, охвативший Дмитрия. Поезд лязгнул, замедляя ход, картинка за окном начала постепенно меняться — лес становился реже, где-то сквозь полуголые осенние деревья проглядывали такие же редкие серые домики. Видимо, какая-то станция. Пойти хоть расписание глянуть, куда добрались-то.
Дмитрий с отвращением отбросил томик Пушкина. Но читать было больше нечего: это была единственная книга. Единственная, наверное, на весь вагон. Которую он, не глядя, схватил с полки. Когда, почти подвывая и мелко трясясь от страха, кидал вещи в чемодан. Когда эвакуировали весь город.
Сейчас, из темноты вагона, пульсирующего общим страхом и набитого эвакуированными, ему как-то не хотелось даже думать, вернется ли он назад. Страх гнал их подальше от проклятого места, бывшего когда-то домом. Страх и надежда, что в другом городе ничего такого не случилось.
Куда-то же их везут, не бросили умирать. Значит, есть куда ехать, значит, не все потеряно, значит, как говорилось в любимом им фильме Леонида Быкова, будем жить. Даже после такого.
Свесившись вниз, Дмитрий посмотрел, не спят ли соседи по купе. На нижней полке, уставившись на проплывающие тополя, сидел пузатого вида мужчина.
- Доброе утро, - сказал Дмитрий. – Не слышали ночью, мы останавливались?
- Доброе, - не глядя на него, поздоровался мужчина. - Нет, не почувствовал ничего.
- И я не слышал. Куда тогда наши соседи делись посреди ночи?
Похожая на профессоров пожилая пара, будто окаменев, нахохлившись, весь вечер просидела, не реагируя ни на что, на другой нижней полке.
- И вещей их нет, - поцыкав, добавил сосед. – Я Вадим, будем знакомы.
Дмитрий представился, спустился, зачем-то поднял нижнюю полку. Вещей действительно не было.
- Ну, пойду я проводника найду. Да и расписание гляну, вроде как останавливаемся мы.
- Можарово это, – не поворачивая головы, сообщил сосед. – К родственникам жены мы сюда ездили каждый год. Не успела она на поезд.
Дмитрий, вдруг заторопившись, открыл дверь купе и вышел в коридор. За дверями неразборчиво возились и разговаривали. Блеклый проводник стоял у бойлера, на вопрос Дмитрия, когда остановка, лишь заученно ответил: “Выходить нельзя. Не положено”. И мимоходом пожаловался, что сменщик куда-то пропал, ночью вот был, спал, а через минуту заглянул – а нет его.
Разочарованный, Дмитрий вернулся в купе.
- Видно, и тут зацепило. Потому и не положено, - все еще глядя в окно, прокомментировал Вадим.
- Может, попросить чаю у проводника?
- Есть не хочется. Совсем не хочется.
Дмитрию тоже есть не хотелось, хоть время шло будто к обеду. И вообще ничего не хотелось. Только оказаться как можно дальше от всего этого ужаса.
Вдоль окон вагона проплывала пустынная станция, редкие прохожие брели по платформе, не обращая на поезд внимания. Это их реальное или мнимое равнодушие вдруг задело Дмитрия, что-то в этом было не то. Что-то, от чего страх стал нарастать, хотя, казалось, нарастать дальше было уже и некуда.
Пусть Можарово тоже зацепило, но двери-то почему не открывают? Ведь можно взять хотя бы этих потерянных людей. Места-то освободились. Зачем вообще останавливаться на этой станции, если зона поражения растёт так быстро? Он вдруг заново почувствовал ту гнетущую пустоту, которая задавила его родной город сразу после аварии. Аварии на небольшом заводике, выпускающем безобидные эмалированные кастрюли и дуршлаги. Сколько лет они шутили, что завод-то военный, и не миски с наивными цветочками на боках он выпускает, а противогазы. Резиновые изделия, конечно, были ни при чем, но завод действительно был непростой. И шарахнуло по всей области серьезно. А вдруг не только по области? Страшная тень медленно и маслянисто расползалась по городу, воздух темнел, формируясь в неясные зловещие силуэты, одним движением сминающие машины и дома. Ближайшие к производству кварталы сложились, как карточные домики. У невидимой границы безжалостное нечто вдруг остановилось, будто насытившись, это и дало возможность жителям спешно бежать из жуткого места.
Вдалеке небо стало стремительно темнеть. Ощущение, что воздуха становится меньше и краски вокруг сгущаются, становилось все яснее и отчетливее. А поезд почему-то все тянулся и тянулся у этого бессмысленного Можарова. Дмитрий обернулся к соседу. Но в купе было пусто.
Он рванулся к проводнику. Тот ошарашено пялился на аппарат связи, пытаясь вызвать штабной вагон. Трубка молчала.
Вновь залязгали сцепки вагонов. Прохожие на станции все так же равнодушно волочились мимо окон, не меняя выражения лиц, не убыстряя шаг.
- Мы не должны тут останавливаться! – провыл проводник. – Почему мы
останавливаемся?!
- Может, Можарово тоже зацепило? – вспомнив слова Вадима, сказал Дмитрий. – Возьмем людей…
- Какое Можарово? – округлил рот проводник. – Я восьмой год на этом
маршруте, Новосибирск-Адлер, сроду никаких Можаровых не было здесь!
Привлечённые истерикой проводника, из купе начали выходить люди.
Дмитрий болезненно отметил, что их было меньше, чем садившихся в поезд. Гораздо меньше.
Девушка в старомодном шерстяном шарфе тронула Дмитрия за локоть:
- Это не может быть Можарово. Там все вымерли в эпидемию. А дома сожгли,
чтоб вирус не выпустить
- Какой вирус? – хором спросили Дмитрий, проводник и несколько пассажиров.
- Корь. Вы новости не читаете?
- Я-то читаю, - распалился вдруг проводник. – И очень даже каждый день! Вот вчера как раз и читал, что ВОЗ предполагает, что к 90-му году кори в мире не останется, как оспы!
- К 2090-му не останется, положим, - согласилась девушка. – Потому что к 2051-му уже все вымрут от нее.
Дмитрия замутило от дергания поезда, который все ещё тормозил, и невозможности происходящего. 2051? Он своими руками только вчера утром оторвал листок календаря, 18 сентября 1975 года! Звенело в ушах. Словно через вату, он слушал перепалку шерстяного шарфа и проводника; последний доказывал, что в газете жирно было напечатано: 3 июня 1989 года. Девушка вяло отмахивалась от него прозрачным прямоугольником, на котором мерцало: 26 декабря 2050 год.
- Пойдем-ка обратно, - материализовавшийся из воздуха Вадим с силой увлек его в купе.
- А вы из какого года? – ни на что особо не надеясь, спросил Дмитрий.
Сосед молча показал ему «Записную книжку партийного активиста, 1941 год». Дмитрий потёр виски.
- Ага, я тоже сначала удивлялся да понять силился. А как уж война кончилась, а я все то пропаду, то снова появлюсь, так и бросил это дело.
Дмитрий безучастно посмотрел в окно: может, удастся выйти на этой станции, убежать от поезда...
- Не надейся, - хмыкнул Вадим. – Не заметил разве, мы минут 40 тормозим, а платформа все не кончается. Был тут уже один такой, говорил, маршал, войну прошёл, в Казахстане вроде ракету испытывал в 60х, что ли, а потом раз – и в поезде сидит, эвакуируется. Все стучал в окна да двери рвал. И где тот маршал?
Хотя Дмитрий готов был задать тысячу вопросов, понять, что ждёт его, что ждёт родину, весь мир, он помолчал вместе с соседом, продолжая смотреть на серые силуэты за окном.
- Думается мне, - произнёс Вадим, - не так уж долго мне тут осталось, в этом чистилище. Ты вот, я понимаю, из 70-х? На “Онегине” твоем год издания есть. Проводник из 80-х. Скоро из 90-х пассажиры пойдут…
- Да какая разница? – не выдержал Дмитрий. – Какая разница, что с нами будет, вопрос, что с нами сейчас произошло, почему мы тут, зачем!
- Неужто не понял, сосед? – наконец, посмотрел ему в глаза попутчик. – Ты не успел эвакуироваться. И я не успел эвакуироваться. И маршал тот тоже. И все мы тут, мы все – не успели!
- Пусть, пусть так! Пусть я даже не исчезну, буду, как вы, но мы же тогда обречены ехать в этом поезде вечность! Это не чистилище, это ад!
- Ты девицу помнишь из коридора? Из 21-го века? Так вот, - Вадим уселся покрепче. – Я тут давно, Митя. Дольше, чем вечность. Но вот никого в этом поезде не было из года позже, чем 2051-й. Кольцо времени сужается. И мы – на самых его краях.
Конец.