Новеллы Романтической Эпохи – 2

Кроме уже упомянутых имен, назовем еще С. А. Соболевского (1803--1870); как свидетельствует запись дневника Клер 20 ноября (2 декабря) 1825 г., она виделась с Соболевским в этот день за обедом у Посниковых и, по-видимому, не один раз. Известно, что Соболевский, сблизившийся с Пушкиным еще в Петербурге и вместе с братом поэта, Львом Сергеевичем, готовивший к печати "Руслана и Людмилу", пять лет спустя, т. е. в 1825 г., к которому относится "пятый" дневник Клермонт, не прекращал сношений с Пушкиным, являясь в это время одним из посредников между поэтом и начавшим выходить журналом Н. А. Полевого -- "Московский телеграф".

Сергей Александрович Соболевский

Вскоре в повседневной спокойной хронике московского быта, какою является дневник Клер, в однообразных перечнях обедов, ужинов и присутствовавших на них гостей, появляются тревожные ноты, как бы раскаты приближающейся общественной грозы. В записи 29 ноября (11 декабря) 1825 г. засвидетельствован слух о смерти Александра I в Таганроге. В дневнике Клер говорится, что утром в этот воскресный день она навестила англичанку мисс Тривин, а к ней в это время зашла еще одна их соотечественница -- мисс Готтмен, чтобы сообщить новость: "Знаете ли вы,-- сказала она, что император умер в Таганроге?" Этот слух распространился по Москве с чудодейственной быстротой и, "конечно,-- замечает Клер,-- каждого эта новость повергала в печаль и удивление".

Вид на Теремной дворец и собор Спаса на Бору

За обедом у Посниковых, как обычно, было много родственников и посторонних; "в семь часов вечера пришла М-me Раевская, а м-р Гамбс вернулся домой в сопровождении Армфельда, который провел у нас весь вечер. Говорили только о смерти императора, и слышались только сетования об его утрате". В последнем утверждении, впрочем, содержится явное преувеличение: речь шла в тот вечер, несомненно, и о приближенных покойного императора, и о будущем русского государства; это явствует из оставленной Клер без комментариев записи анекдота об Аракчееве, непосредственно следовавшей за приведенными выше словами об Александре I: "Граф Аракчеев написал на надгробии своей убитой любовницы: "Здесь покоится моя подруга, супруга моего кучера".

Портрет Алексея Андреевича Аракчеева работы Джорджа Доу.

Историю всесильного временщика -- графа Аракчеева -- Клер, несомненно, хорошо знала, так как слышала о нем не раз в доме Посникова, который и сам мог порассказать многое об Аракчееве, так как знал его лично с давних пор. В записи Клер позорная надгробная надпись, якобы сочиненная Аракчеевым для своей любовницы, Настасьи Федоровны Минкиной, звучит не только враждебно по отношению к самому Аракчееву, но тревожно для государства: в последние годы царствования Александра I Аракчеев, суровый, грубый и невежественный, достиг вершины своего могущества и стал в полном смысле слова подлинным правителем империи, в руки которого усталый и разочарованный Александр передал всю полноту своей власти. Вместе с нею росла, однако, крайняя непопулярность Аракчеева в самых широких кругах русского общества. Когда в имении Аракчеева, Грузине, была дворовыми убита Настасья Минкина (это произошло 10 сентября 1825 г.), Аракчеев пришел в ярость и с чрезвычайной жестокостью наказал своих крепостных.

Портрет Минкиной

В доме Посниковых она встречала многих лиц, которые, не стесняясь ее присутствием, позволяли себе более вольные, чем раньше, разговоры, сообщали политические новости и довольно резкие суждения о царской семье. В пятницу 18 (30) декабря запись Клер свидетельствует, что до Москвы уже дошли сведения о восстании на Сенатской площади: "Сенатор <т. е. З. Н. Посников> ходил сегодня присягать на верность Николаю. Пришли плохие вести из Петербурга, где солдаты оказали сильное противодействие занятию престола Николаем, и Милорадович был убит простым солдатом в то время, как он горячо призывал их к послушанию. Приехали граф Толстой и Головин, они шептались между собой, а г-жа Посникова сказала, что Николай-- это возвышающийся Нерон", и тут же, с обычной для нее непосредственностью, высказала, по свидетельству Клер, свою печаль и тревогу за будущее России и свою "решимость уехать в чужие края, чтобы обезопасить себя при появлении даже самых незначительных общественных волнений ". 20 декабря 1825 г. (1 января 1826 г.) Клермонт записала "Произошли различные аресты". Едва ли подлежит сомнению, что Клер могла бы рассказать об этом много больше, так как среди арестованных и отправленных в Петербург для допроса было немало ее знакомых, которых она постоянно встречала в московских дворянских гостиных.

Алексеев, картины Москвы начала 19 века, Вид от Троицких ворот

Свой дневник 1825 г. Клермонт продолжала вести еще несколько дней, но сделанные в нем записи, в сравнении с прежними, лаконичны и малозначительны. При первом ознакомлении с ними складывается впечатление, что в доме Посниковых, где она продолжала жить, не произошло никаких перемен и все шло здесь своим чередом; на самом деле, однако, в давно устоявшемся быте, уже со времени смерти Дуни, появились первые трещины, и постоянно они все более расширялись. Клер по-прежнему давала уроки английского языка, и дома и на стороне, в других семьях, живших в разных концах Москвы; этих уроков становилось все больше, и ее часто не бывало дома; ее прежняя роль гувернантки стала в большей мере походить на роль компаньонки М. И. Посниковой.

Вид церкви Никола Большой крест на Ильинке

В свободные часы Клер читала, занималась музыкой, принимала гостей. В доме появлялись "обычные люди" к обеду, к чаю или к ужину -- Геништа, Армфельд, Кокошкины, Олсуфьевы. В записи дневника 21 декабря (2 января 1826 г.) отмечено получение письма от графини Е. А. Зотовой, в котором она извещала о своем возвращении в Москву с обеими дочерьми и приглашала отобедать у них на другой день; по этому поводу Клер записала, что она будет счастлива снова увидеть Бетси (всегда являвшуюся ее любимицей). Последняя "также ожидает прибытие своего мужа", т. е. Александра Ивановича Чернышева, члена следственной комиссии над декабристами.Поэтому, может быть, короткая фраза дневника Клер: "О Петербурге не было сказано ни слова" приобретает зловещий колорит.

Елизавета Николаевна кн. Чернышева (гр. Зотова) – Бетси

На последнем десятке страниц дневника Клер 1825 г. встречается особенно много фамилий ее соотечественников и соотечественниц, живших в то время в Москве: очевидно, Клер чаще общалась с ними, постепенно приобретая все большую независимость от своих прежних хозяев и находясь в тревожных и беспрестанных поисках нового места или частных уроков; вместе с тем, она укрепляла также свои связи с родиной, так как иные из московских англичан ездили в Англию и, возвращаясь в Москву, привозили к ней новости, письма и посылки от родных и знакомых. На двух заключительных страницах этого дневника Клер записано несколько адресов (в том числе Мери Шелли и Джейн Вильямс, впрочем, из осторожности без их имен); здесь же находятся заметки для памяти о книгах и нотах, кулинарный рецепт, денежные расчеты. На этом дневник обрывается. Последняя запись датирована 2 (14) января 1826 г.

Алексеев, картины Москвы начала 19 века, Воскресенские ворота

Наступил 1826 г. Для Клермонт он был полон тревог, забот, огорчений и перемен. Каждодневное писание дневника она забросила надолго. Сама Клер объясняла это тем, что такое писание стало для нее делом трудным и даже бесполезным: с утра до вечера занятая уроками, она чувствовала сильную усталость, когда бывала свободной от них, да и записывать будто бы было нечего, так как жизнь ее шла однообразно и небогата была событиями. В последнем, однако, следует усомниться: и в ее личной жизни, да и в общественной жизни Москвы, на этот год пришлось как раз много таких событий, которые резко изменили и ее положение, и привычный бытовой уклад, и даже самый ход русской истории. Весною 1826 г. из Москвы уехал Германн Гамбс, доверенный друг Клер в течение целого года; помимо того, в семьях, где она теперь давала уроки, Клер, незаметно для себя, поднялась выше еще на одну ступеньку социальной лестницы, оказавшись преимущественно в более узком кругу московской титулованной знати. Здесь к ней относились с меньшей сердечностью, чем в патриархальном доме М. И. Посниковой, и порою бестактно подчеркивали ее подчиненное и зависимое положение.

Успенский собор и Колокольня Ивана Великого

Весь 1826 год, с января по конец декабря, Клер не вела дневника. Лишь 21 декабря 1826 г. она сделала первую запись в новой заведенной ею дневниковой тетради. Она начинает с записи, в которой говорится, что она прервала свой прежний дневник, так как была обременена работой : "Теперь я чувствую себя несколько спокойнее. Я живу у княгини Голицыной в доме Дмитриева напротив Страстного монастыря на Тверском бульваре. Князь и княгиня, Елена и Miss Harriet -- все уехали в деревню. Поэтому я спокойна как птица, устроившаяся на ночлег". Однако Голицыны вернулись через несколько дней, к Рождеству. Следуют пропуски в копированном тексте; от записи 27 декабря, начало которой также в копии пропущено, сохранились лишь следующие строки: "Князь Александр и граф Ростопчин обедали. Мне это было очень неприятно. Последний превозносил Альбе_ <Байрона> и ругал нашего дорогого Шелли. Я не могла стерпеть это и защищала его. Среди прочего он сказал, что этот образец великодушия (Байрон) назначил пенсию вдове Шелли. О, боже, какая ложь распространяется в мире! Все они отправились в оперу". Мы не знаем, к сожалению, что отвечала Клер Андрею Ростопчину, ругавшему Шелли и не догадывавшемуся, что она близко знала покойного поэта; однако свидетельство ее дневника о происшедшем споре интересно для нас тем, что оно подтверждает факт знакомства москвичей с Шелли-поэтом и его биографией еще в конце 1826 г., когда шел оскорбительный для его памяти спор.

Никольские ворота

…Поражаешься выдержке и силе этой сломленной женщины в чужой и мрачной стране. Утратив дочь, Клер всю нерастраченную нежность сердца устремила на чужих детей, ненавязчиво пропагандируя новые и смелые взгляды на воспитание (уча не из-под палки, а лаской и вниманием к детскому сердцу), напевая нежные стихи Перси Шелли вместо колыбельных двум маленьким, обнявшимся девочкам под тихо падающий снег за окном, или иногда рассказывая им странную сказку о чудовище, которого создал в грозовую ночь человек. А когда девочки засыпали, Клер уходила к себе в комнату, садилась на кровать и словно чётки, перебирала стихи Перси Шелли, посвящённые ей, и, отворачиваясь к тёмной стенке, поджав колени к груди, прижав ладонь к лицу, дабы никто не слышал, она тихо плакала, вспоминая Мэри, милого Шелли, Аллегру и свою счастливую и короткую юность…

Церковь Иоанна Предтечи, Боровицкая башня и Конюшенный приказ

…Россия для Клер открылась с самой мрачной стороны. Безумно боясь насекомых, в письме Мэри она описывала, как в русских домах по вечерам стены мрачно оживают тараканами и уховёртками (ей перевели это странное для неё слово, от которого она чуть не упала в обморок, представив, что именно ночью ползает возле неё). Вокруг неё секут крестьян, а нянечки мерзко и страшно кричат на несчастных, заплаканных детей, а она, Клер, прижавшись к живой стене, к ночи за окном, в ужасе смотрит на весь этот ад. В дневнике и письмах Клер к Мэри подмечены довольно интересные моменты жизни России тех лет. Так, в русских она выделяла их мягкость и живость, порицала их за неуважение к себе, к русскому языку, русской поэзии (которую она называла мелодичной, красивой) и культуре, затмевающихся всем французским….

Вид от Лубянки на Владимирские ворота