Дорогие пользователи! С 15 декабря Форум Дети закрыт для общения. Выражаем благодарность всем нашим пользователям, принимавшим участие в дискуссиях и горячих спорах. Редакция сосредоточится на выпуске увлекательных статей и новостей, которые вы сможете обсудить в комментариях. Не пропустите!
Книжная тема, весенне-летние новинки и не очень
...не мои. Обзор, точнее, не мой, а честная копипаста
Постаралась собрать в одно целое большинство рецензий - и все равно получилось не очень много книг, то ли лето-весна такие неплодотворные у авторов, то ли издательства переводят ни шатко, ни валко
Поэтому будут и новинки , и не новинки, а только впервые переведенные на русский, как раз русских авторов что-то вообще мало нашлось, поэтому кто в теме - добро пожаловать с дополнениями
Фото, как всегда, вставляться отказываются в тело темы
Постаралась собрать в одно целое большинство рецензий - и все равно получилось не очень много книг, то ли лето-весна такие неплодотворные у авторов, то ли издательства переводят ни шатко, ни валко
Поэтому будут и новинки , и не новинки, а только впервые переведенные на русский, как раз русских авторов что-то вообще мало нашлось, поэтому кто в теме - добро пожаловать с дополнениями
Тема закрытаТема скрыта
1)
https://deti.mail.ru/forum/dosug/kultura...
2)
https://deti.mail.ru/forum/dosug/kultura...
Эту книгу довольно часто и настойчиво сравнивают с «Маленькой жизнью», но нужно понимать, что вектор отчаяния и беспросветности тут совсем другой. Там, где в романе Янагихары герои подвергались нереальным в своей жестокости испытаниям, где сама мрачная сказочность истории помогала вынести семисотстраничный бутерброд из любви и мизери-порно, роман Тейлора подчеркнуто реалистичен. Главный герой «Настоящей жизни», чернокожий по имени Уоллес, не может справиться с обычной жизнью, с самой ее реальностью, потому что для него — человека, помещенного в академическую белую среду, в мир, словно бы целиком состоящий из загорелых, золотых, до невозможности противоположных людей, — для него эта жизнь, в которой у него нет точек соприкосновения, становится почти тем же самым сказочным испытанием. Читателю, возможно, нелегко будет свыкнуться с Уоллесом, он во многом, как янагихаровский Джуд, топчется в кружке своей внутренней боли, но Тейлору удалось идеально передать универсальное и хорошо знакомое многим чувство чуждости миру, от которого тебе самому никак нельзя отстраниться.
Эту книгу довольно часто и настойчиво сравнивают с «Маленькой жизнью», но нужно понимать, что вектор отчаяния и беспросветности тут совсем другой. Там, где в романе Янагихары герои подвергались нереальным в своей жестокости испытаниям, где сама мрачная сказочность истории помогала вынести семисотстраничный бутерброд из любви и мизери-порно, роман Тейлора подчеркнуто реалистичен. Главный герой «Настоящей жизни», чернокожий по имени Уоллес, не может справиться с обычной жизнью, с самой ее реальностью, потому что для него — человека, помещенного в академическую белую среду, в мир, словно бы целиком состоящий из загорелых, золотых, до невозможности противоположных людей, — для него эта жизнь, в которой у него нет точек соприкосновения, становится почти тем же самым сказочным испытанием. Читателю, возможно, нелегко будет свыкнуться с Уоллесом, он во многом, как янагихаровский Джуд, топчется в кружке своей внутренней боли, но Тейлору удалось идеально передать универсальное и хорошо знакомое многим чувство чуждости миру, от которого тебе самому никак нельзя отстраниться.
Эту книгу довольно часто и настойчиво сравнивают с «Маленькой жизнью», но нужно понимать, что вектор отчаяния и беспросветности тут совсем другой. Там, где в романе Янагихары герои подвергались нереальным в своей жестокости испытаниям, где сама мрачная сказочность истории помогала вынести семисотстраничный бутерброд из любви и мизери-порно, роман Тейлора подчеркнуто реалистичен. Главный герой «Настоящей жизни», чернокожий по имени Уоллес, не может справиться с обычной жизнью, с самой ее реальностью, потому что для него — человека, помещенного в академическую белую среду, в мир, словно бы целиком состоящий из загорелых, золотых, до невозможности противоположных людей, — для него эта жизнь, в которой у него нет точек соприкосновения, становится почти тем же самым сказочным испытанием. Читателю, возможно, нелегко будет свыкнуться с Уоллесом, он во многом, как янагихаровский Джуд, топчется в кружке своей внутренней боли, но Тейлору удалось идеально передать универсальное и хорошо знакомое многим чувство чуждости миру, от которого тебе самому никак нельзя отстраниться.
В каком-то смысле это идеальный скандинавский роман, потому что он ощутимо отдает той изолированной обособленностью места действия, какое мы встречаем, скажем, в «Самостоятельных людях» Халлдора Лакснесса, классике исландской литературы, где посреди ничего стоит отдельное фермерское хозяйство и над ним сгущаются экзистенциальные тучи. «Остров» — это тоже во многом история об изоляции, о медленном течении времени, которое как будто останавливается, стоит человеку отделиться от мира и страны, и о месте, которое начинает как бы укрупняться в человеческом сознании, детально проступать камнями, серым морем, просоленными досками и криками чаек, когда внезапно оказывается, что, кроме этого, обозримого места, у человека больше ничего не остается. Медленный, прохладный роман-полукатастрофа начинается с полнейшего отключения Исландии от интернета, когда в одночасье кончаются внешние беды, войны и новости и остается только то, до чего можно дотянуться рукой, — только вещи и камни, если в твоей жизни, как у главного героя, больше не осталось людей.
В каком-то смысле это идеальный скандинавский роман, потому что он ощутимо отдает той изолированной обособленностью места действия, какое мы встречаем, скажем, в «Самостоятельных людях» Халлдора Лакснесса, классике исландской литературы, где посреди ничего стоит отдельное фермерское хозяйство и над ним сгущаются экзистенциальные тучи. «Остров» — это тоже во многом история об изоляции, о медленном течении времени, которое как будто останавливается, стоит человеку отделиться от мира и страны, и о месте, которое начинает как бы укрупняться в человеческом сознании, детально проступать камнями, серым морем, просоленными досками и криками чаек, когда внезапно оказывается, что, кроме этого, обозримого места, у человека больше ничего не остается. Медленный, прохладный роман-полукатастрофа начинается с полнейшего отключения Исландии от интернета, когда в одночасье кончаются внешние беды, войны и новости и остается только то, до чего можно дотянуться рукой, — только вещи и камни, если в твоей жизни, как у главного героя, больше не осталось людей.
В каком-то смысле это идеальный скандинавский роман, потому что он ощутимо отдает той изолированной обособленностью места действия, какое мы встречаем, скажем, в «Самостоятельных людях» Халлдора Лакснесса, классике исландской литературы, где посреди ничего стоит отдельное фермерское хозяйство и над ним сгущаются экзистенциальные тучи. «Остров» — это тоже во многом история об изоляции, о медленном течении времени, которое как будто останавливается, стоит человеку отделиться от мира и страны, и о месте, которое начинает как бы укрупняться в человеческом сознании, детально проступать камнями, серым морем, просоленными досками и криками чаек, когда внезапно оказывается, что, кроме этого, обозримого места, у человека больше ничего не остается. Медленный, прохладный роман-полукатастрофа начинается с полнейшего отключения Исландии от интернета, когда в одночасье кончаются внешние беды, войны и новости и остается только то, до чего можно дотянуться рукой, — только вещи и камни, если в твоей жизни, как у главного героя, больше не осталось людей.
Из всех романов в подборке этот, наверное, самый летний, самый, что ли, каникулярный, несмотря на то, что в нем затронуто много важных тем, от геноцида армян до общечеловеческой соединенности, созвучности, которая подчас преодолевает самые жесткие культурные различия. Но лучше всего Элиф Шафак, наверное, удается воссоздавать чувство города в тексте. Конечно, ее Стамбул — это Стамбул подчеркнуто открыточный, экспортный, словно бы созданный из благодарной памяти туристов и запойных читателей, такой город навынос. Но этот Стамбул и история о большом доме, где живут сестры, тетки и дочери, связанные общими тайнами и разными традициями, где все вечно что-то готовят и едят, сплетничают, пьют чай и торопятся только в прошлое, в чем-то очень рифмуется с летней погодой, с отпуском из реальной жизни в лучшую.
Из всех романов в подборке этот, наверное, самый летний, самый, что ли, каникулярный, несмотря на то, что в нем затронуто много важных тем, от геноцида армян до общечеловеческой соединенности, созвучности, которая подчас преодолевает самые жесткие культурные различия. Но лучше всего Элиф Шафак, наверное, удается воссоздавать чувство города в тексте. Конечно, ее Стамбул — это Стамбул подчеркнуто открыточный, экспортный, словно бы созданный из благодарной памяти туристов и запойных читателей, такой город навынос. Но этот Стамбул и история о большом доме, где живут сестры, тетки и дочери, связанные общими тайнами и разными традициями, где все вечно что-то готовят и едят, сплетничают, пьют чай и торопятся только в прошлое, в чем-то очень рифмуется с летней погодой, с отпуском из реальной жизни в лучшую.
С каждым новым романом Френч все дальше отодвигается от своих детективов о дублинской полиции, которые уже кажутся какой-то невыносимо идеальной детективной прозой, редким сочетанием пружинной интриги и чистого, убедительного стиля. В свои же романы — а «Искатель», конечно, уже куда более роман, чем детектив, как и предыдущая ее отстроенная от серийности история, «Ведьмин вяз», — Френч и добавляет больше романного: привольно, по‑тарттовски тянет экспозицию, щедро тратит страницы на создание места, а не действия, уводит фокус с расследования в область смутных предчувствий и сырой неуютности чужой души. Ее герой, бывший полицейский Кэл, обменявший большой американский город на, как ему казалось, тихую ирландскую глубинку, половину книги тратит на неспешный ремонт и шарканье наждака по деревяшке, пока вокруг него сплетается невидимая паутина маленького сообщества, в которую во второй половине книги Кэл и попадется. Медитативность, погруженность повествовательного в природное здесь такова, что где-то в лесу по соседству, несомненно, догорает дача Пришвина, зато как уютно, любезный читатель, оттуда тянет дымком.
С каждым новым романом Френч все дальше отодвигается от своих детективов о дублинской полиции, которые уже кажутся какой-то невыносимо идеальной детективной прозой, редким сочетанием пружинной интриги и чистого, убедительного стиля. В свои же романы — а «Искатель», конечно, уже куда более роман, чем детектив, как и предыдущая ее отстроенная от серийности история, «Ведьмин вяз», — Френч и добавляет больше романного: привольно, по‑тарттовски тянет экспозицию, щедро тратит страницы на создание места, а не действия, уводит фокус с расследования в область смутных предчувствий и сырой неуютности чужой души. Ее герой, бывший полицейский Кэл, обменявший большой американский город на, как ему казалось, тихую ирландскую глубинку, половину книги тратит на неспешный ремонт и шарканье наждака по деревяшке, пока вокруг него сплетается невидимая паутина маленького сообщества, в которую во второй половине книги Кэл и попадется. Медитативность, погруженность повествовательного в природное здесь такова, что где-то в лесу по соседству, несомненно, догорает дача Пришвина, зато как уютно, любезный читатель, оттуда тянет дымком.
В этой книге есть теннисный матч между художником Караваджо и поэтом Кеведо, список проданного на церковной паперти имущества конкистадора Кортеса, отрезанные косы Анны Болейн, они же — только упрятанные в четыре теннисных мяча-катыша, Мария Магдалина с кривым пальцем, история одного скапулярия, один казненный палач, папа и король в роли правого и левого мячиков и много другой, самой разнообразной истории латиноязычного мира (со всеми его производными), как правдивой, так и восхитительно выдуманной. Роман мексиканского писателя Альваро Энриге и устроен как ренессансный теннисный матч, где туда-сюда летают идеи и истории, кони, люди, деньги, шедевры искусства, материки и народы. Иногда они прилетают читателю в голову, но так, в общем-то, и было задумано.
В этой книге есть теннисный матч между художником Караваджо и поэтом Кеведо, список проданного на церковной паперти имущества конкистадора Кортеса, отрезанные косы Анны Болейн, они же — только упрятанные в четыре теннисных мяча-катыша, Мария Магдалина с кривым пальцем, история одного скапулярия, один казненный палач, папа и король в роли правого и левого мячиков и много другой, самой разнообразной истории латиноязычного мира (со всеми его производными), как правдивой, так и восхитительно выдуманной. Роман мексиканского писателя Альваро Энриге и устроен как ренессансный теннисный матч, где туда-сюда летают идеи и истории, кони, люди, деньги, шедевры искусства, материки и народы. Иногда они прилетают читателю в голову, но так, в общем-то, и было задумано.
В этой книге есть теннисный матч между художником Караваджо и поэтом Кеведо, список проданного на церковной паперти имущества конкистадора Кортеса, отрезанные косы Анны Болейн, они же — только упрятанные в четыре теннисных мяча-катыша, Мария Магдалина с кривым пальцем, история одного скапулярия, один казненный палач, папа и король в роли правого и левого мячиков и много другой, самой разнообразной истории латиноязычного мира (со всеми его производными), как правдивой, так и восхитительно выдуманной. Роман мексиканского писателя Альваро Энриге и устроен как ренессансный теннисный матч, где туда-сюда летают идеи и истории, кони, люди, деньги, шедевры искусства, материки и народы. Иногда они прилетают читателю в голову, но так, в общем-то, и было задумано.
Кемири — самый важный на сегодня шведский не-Бакман, автор действительно сложной психологической прозы, собравший все шведские «Нацбесты» и «Большие книги». В романе «Все, чего я не помню» Кемири делает своего рода литературную аппликацию, режет и монтирует без склеек воспоминания разных людей — от случайного соседа до лучшего друга — о юноше Самуэле, который то ли покончил с собой, то ли трагически погиб. Всю жизнь Самуэль был одержим запоминанием, не сохраненное в памяти виделось ему ненастоящим, но оказывается, что другие люди хранят в памяти не Самуэля, а память о себе в нем, и эта бесконечная осколочность текста и делает роман похожим на историю подлинной памяти, нелинейной и неверной, но оживающей в самых неожиданных мелочах.
Наконец-то, благодаря фонду «Нужна помощь», который начал издавать своего рода книги на грани, книги о нужном, но трудно проговариваемом опыте, у нас появится возможность прочитать самый крупный тайваньский бестселлер последних лет, который страшным образом срифмовался с судьбой написавшей его молодой писательницы Ли Ихань. «Райский сад» — это напряженная и в то же время высушенная от лишних эмоций история о растлении двенадцатилетней девочки ее репетитором и о том, как это растление потом кругами расходится по резко сломанной юной жизни. «Считается, что в романе описан опыт, через который пришлось пройти самой Ли Ихань, — пишет переводчица и популяризатор современной китайской литературы Алина Перлова. — В 2017 году, вскоре после выхода книги, она покончила с собой, а первая попытка суицида случилась, когда ей было семнадцать. После смерти Ли Ихань ее родители попытались отдать под суд репетитора, который занимался с ней с 13 до 17 лет, но не смогли предоставить доказательств, и дело было закрыто».
В аннотации на сайте издательства написано в том числе, что эта книга «для читателей интеллектуальной экспериментальной прозы, ценителей артхауса в кино и постмодернизма в театре». Хорошие новости: книгу Мачадо еще и можно читать. На самом деле, как писательница Мачадо сильна именно в этом — в том, как она безупречно умеет обращаться с действительно сложным, фрагментированным, коллажным построением текста, при этом не забывая о главном, о собственно повествовании. Историю о домашнем насилии, с которым в молодости пришлось столкнуться Мачадо, и наложение этой истории на исследование самого отношения к насилию в цисгендерных лесбийских парах, когда в роли абьюзера выступает женщина, когда, как пишет Мачадо, абьюзер по условию равен тебе, она выстраивает как справочник литературных тропов. Но этот справочник — водоворот коротких главок, где пережитое насилие попеременно предстает нуаром, готическим романом, народной сказкой, бульварным романом, сказкой о Синей Бороде, сериями «Стартрека» и «Доктора Кто», — в первую очередь остается понятным и очень универсальным рассказом о том, что бывает, когда твой дом превращается из крепости в иллюзию.
В аннотации на сайте издательства написано в том числе, что эта книга «для читателей интеллектуальной экспериментальной прозы, ценителей артхауса в кино и постмодернизма в театре». Хорошие новости: книгу Мачадо еще и можно читать. На самом деле, как писательница Мачадо сильна именно в этом — в том, как она безупречно умеет обращаться с действительно сложным, фрагментированным, коллажным построением текста, при этом не забывая о главном, о собственно повествовании. Историю о домашнем насилии, с которым в молодости пришлось столкнуться Мачадо, и наложение этой истории на исследование самого отношения к насилию в цисгендерных лесбийских парах, когда в роли абьюзера выступает женщина, когда, как пишет Мачадо, абьюзер по условию равен тебе, она выстраивает как справочник литературных тропов. Но этот справочник — водоворот коротких главок, где пережитое насилие попеременно предстает нуаром, готическим романом, народной сказкой, бульварным романом, сказкой о Синей Бороде, сериями «Стартрека» и «Доктора Кто», — в первую очередь остается понятным и очень универсальным рассказом о том, что бывает, когда твой дом превращается из крепости в иллюзию.
Есть такой фильм — «Зеленые мясники», где играют еще отъявленно молодые Мадс Миккельсен и Николай Ли Каас. Это искренне датская черная и во всех смыслах мясная комедия о том, как два неудачливых мясника вынуждены прятать деревья среди леса, расчлененный человеческий труп среди других кусков мяса на прилавке, но внезапно человечинку у них начинают покупать куда охотнее, чем все остальное, и мужикам приходится немного увеличить ее поставки. Так вот, роман Экмана в чем-то очень рифмуется с этим фильмом. Здесь точно так же один внезапный труп полностью меняет жизнь двух любовников, которые всего-то хотели провести выходные вместе, отгородившись от жен, мужей и любопытных коллег ложью, будто мешками с песком. Но в итоге одна ложь цепляется за другую, покойники (и реальные, и вымышленные) вдруг идут косяком, и дальше обычная бытовая драма превращается в подлинный скандинавский нуар, когда некоторые твои проблемы с окружающими разрешаются только при помощи, скажем, удара тупым предметом.