Город, который мы потеряли
Мои родители переехали в Припять в 1979 году. Я тогда служил подводником на Тихоокеанском флоте, и со службы возвращался уже в новый дом. Как раз строили четвертый блок Чернобыльской АЭС, он был на стадии пуска. Все проходило, как у всех: начал работать, женился, родились две дочери. Припять нам безумно нравилась. Даже впоследствии вспоминая о ней, мы жалели о том, какое место потеряли. Это был молодой, современный, красивый город, но авария у нас его отобрала. Город располагался на берегу реки Припять, это очень живописное место, полесье. То есть мы жили в городе, но пользовались всеми деревенскими прелестями. Наверное, я бы многое отдал, только чтобы все вернулось и стало таким, как раньше. Если бы это было возможно, я не раздумывая перенесся бы обратно – в ту Припять, которую знал молодым.
Ночь без света и свет после ночи
В тот роковой день я, как всегда, пошел на работу к четырем часам дня, ничего не предвещало беды. Не было каких-то тревожных ощущений, предчувствий: все происходило так же, как и в любой другой рабочий день. Я, правда, работал две смены подряд, подменял товарища. Первая смена подошла к концу, в полночь началась вторая. На смену ко мне пришел старший оператор Анатолий Кургуз. Мы знали о том, что на блоке проводится эксперимент, и что мощность реактора падает. Поэтому нам нужно было находиться не в самом центральном зале. Будь мы тогда там, то просто не выжили бы. В операторской комнате была такая небольшая каморка, она была сделана в полкирпича. И, представьте себе, именно эта крохотная каморка меня и спасла. Я только зашел туда и через несколько секунд услышал взрыв такой мощности, что в первый момент мне показалось, что все вокруг меня встряхнулось и подпрыгнуло. Вокруг зашипело, начало сыпаться, стало жарко и тяжело дышать. Я хватал себя за руки, и не понимал – жив я еще или нет, реально ли все происходящее или это какой-то страшный сон.
Как такового страха поначалу не было, испуг возник уже позже, после второго взрыва. Я упал на пол, дышать там было легче, воздух был прохладнее. В это время мой напарник кричал от боли в операторской комнате, с трудом он дополз до меня. Толя был опытнее меня, он тогда сказал: «По-моему, мы крепко попали». Страха уже не осталось, нужно было выбираться. Но как, если кругом темнота и мы не видим даже друг друга? Помня структуру блока, мы наощупь пытались выбраться разными путями. Но все было завалено бетоном и перекрытиями. Решили пробираться к аварийной лестнице. Только добравшись до света, я смог увидеть своего напарника и ужаснулся: на руках у него почти не осталось кожи, он закрыл ими лицо в момент взрыва. Уже позже, в московской клинике выяснилось, что и у меня было 80% ожогов тела, но Толе попало сильнее. Тогда все мы были мокрые и грязные, и еще не понимали всей опасности. Когда бежали по улице по выброшенному графиту, из жерла реактора поднимался высокий столб свечения. Он был похож на северное сияние. Увиденное пугало и завораживало. Но о том, как все это на нас отразится, мы узнали позже.
Три километра до семьи
Толю увезли на скорой. Я вместе с другими операторами с АЭС, такими же мокрыми и грязными, вернулся к административно-бытовому корпусу. Мне кажется, меня отчасти спасло то, что я тогда тщательно вымылся специальным порошком, полностью поменял одежду. Нас стали собирать на первом этаже, там были и операторы из третьего блока. Мы спешно обсуждали, что же произошло на самом деле. Паники не было, хотя в душе, может, кто и боялся. Все говорили: реактор разрушен, а до города три километра. Там наши дети, наши семьи – 60 тысяч человек, которые спали и не знали о случившемся. Знаете, наверное, это прозвучит странно, но в момент аварии я думал не только о своих родных, но и обо всем городе. Мысль была одна: если мы уже попали в эту ситуацию, необходимо принимать решение, действовать, выполнять свои обязанности. Тем временем мне становилось все хуже, скорая увезла в больницу. Но даже зам главного инженера не понимал масштабов беды. Он говорил: «Ребята, ну, случилась авария, хоть и серьезная, отправят в Москву подлечиться – потом вернемся. Он не знал, что в столицу многие едут уже умирать. Туда забрали особо тяжелых. Мы не вставали, не было аппетита, в моем случае шла речь о пересадке костного мозга. Все несколько месяцев, что я боролся за жизнь, за мной ухаживал старший брат. Я выжил, но все это время не видел ни жену, ни детей.
Уезжайте на пару дней
На момент аварии у меня уже было двое детей: одной девочке год и десять месяцев, другой – два месяца. Меня увезли на скорой, потом отправили в Москву. О произошедшем моя жена услышала уже от жителей Припяти. В городе все передавалось через сарафанное радио. Людей предупреждали, что надо закрыть форточки, меньше выходить на улицу, разносили таблетки йода. Женщины передавали друг другу, что лучше не выпускать детей в песочницу. Хотя в это время дети как раз там и играли, люди на улице отмечали свадьбы. Был выходной, город жил своей жизнью. А по улице уже ходили военные в респираторах. Первое время, действительно, никто не понимал, что же на самом деле произошло. Жена сразу же собрала детей, попробовала уехать в деревню неподалеку, но ту деревню тоже выселяли. В итоге супругу на машине забрал ее отец и отвез в Гомельскую область. Но и там надолго задержаться не получилось – облако прошло шлейфом и по Белоруссии.
Молодым рекомендовали уехать, стариков особо не дергали. Моя семья снова села на машину и уехала – уже в Минск, к тете. Их сразу поместили в больницу на обследование. Отобрали одежду, выдали чистое, взяли кровь. В Припяти эвакуацию объявили 27 числа, сказали по радио: вы уезжаете на три дня, берите минимальное количество вещей. Моя жена, хоть и уехала раньше, тоже ничего не взяла: все документы, золотые цепочки, детские игрушки, одежда – все это осталось там, в Припяти. Они думали, что вернутся. Не брали никакой еды, консервов, игрушек, дорогостоящих вещей. Для маленького двухмесячного ребенка взяли только пеленки. Как мне потом сказали врачи, в зависимости от районов Припяти, люди получили дозу излучения в размере от 50 до 70 бэр. А острая лучевая болезнь первой степени это 100 бэр и выше. До осени жена и обе маленькие дочки находились в санатории Славянска в Донецкой области, куда им удалось получить путевку от профкома станции. Туда я за ними и приехал через полгода, уже получив вторую группу инвалидности.
Папа – ликвидатор
После аварии, спустя год-два, нас вызвали в клинику, мы встречались с Раисой Горбачевой. Мы, ликвидаторы, конечно, наблюдались у врачей постоянно. Но Горбачева спросила: «Может, что-то вас еще беспокоит? Скажите мне». Тогда наши жены ответили, что хотели бы обследовать детей. Через несколько дней их уже прикрепили к Морозовской больнице, где их наблюдали до 15 лет. Туда можно было обратиться в любой момент. Конечно, были какие-то вопросы по щитовидке, но сейчас у меня уже три внука, так что все обошлось.
Девочкам мы стали объяснять, что произошло, уже, наверное, в старших классах. Я особо эту тему не заострял, но они знали, что я занимался и занимаюсь по сей день общественной работой, связанной с аварией на Чернобыльской АЭС. То есть они уже понимали, что папа – ликвидатор, что папа был в ту ночь на работе. А потом они узнали, что и сами жили в Припяти. Обе рассказывали, что у них в школе тогда ходили шутки про Чернобыль: там, мол, и яблоки больше, и чуть ли не двухголовые коровы бегают. Они слушали это, но никогда не говорили, что были там сами. «Да, – говорили они мне, – мы понимаем, что это просто такие шутки». Мы с женой рассказывали детям о том, в каком красивом городе мы жили, о том, почему нам пришлось его покинуть. «Вряд ли, – объяснял я им, – ваше поколение и даже ваши дети смогут там жить». Одна из моих дочек училась в МГУ, сейчас она журналист, но о Чернобыле пока писать не хочет.
Пустышка из прошлого
Я не видел брошенный город сразу после эвакуации, посмотреть на него вновь мне удалось лишь через четверть века. Я посетил станцию, Чернобыль, Припять. Конечно, когда я приехал с сопровождающими в город, его вид меня удручил. Припять превратилась в город-призрак. Сейчас я думаю: может, и не надо было туда ездить? Тогда я бы смог запомнить его таким же красивым, каким он был до всего этого. Я был настолько впечатлен, что очень долгое время вспоминал эту поездку. В Припяти у нас была такая аллея с лавочками по обеим сторонам. И спустя 25 лет я увидел только одну скамейку, где мы с моей компанией всегда встречались, там же я познакомился со своей женой. Еще более меня растрогала моя квартира, где мы жили четверть века назад. Входной двери не было, обои висели оборванными, мебели не осталось. Но на кухне на стене оставался висеть шкафчик. Открыв его, я удивился: там стояли детские бутылочки моей двухмесячной дочки, из которых мы кормили ее смесью. На них даже соски остались, представляете? Перед моими глазами сразу возникли те годы, когда мы так счастливо жили в Припяти. Я попросил сопровождающих сотрудников МЧС проверить степень излучения в квартире, бутылочки не фонили, и мне разрешили их забрать. Соски я выкинул, резина все-таки больше принимает излучение в отличие от стекла. В Москве жена, увидев эти бутылочки, заплакала.
30 лет спустя
Как прошли эти годы после аварии? Меня, как особо тяжелого, оставили в Москве. Нужно было часто обследоваться и наблюдаться. Лет пять я, как это называю «резался», то есть меня клали на операции. Психологически мне потребовалось лет 8-10 на восстановление. Врачи говорили: «Ребята, жизнь не кончена, надо восстанавливаться, искать себя». Первое время заниматься ничем не хотелось, все силы уходили на восстановление здоровья. Но я нашел себя в общественной работе, работал в «Союзе Чернобыль», который отстаивает интересы чернобыльцев.
Сейчас ряд льгот, конечно, урезали, что не очень правильно. В девяностых было сложно, как и многим: девять месяцев мне не платили пенсию. Но этот период мы прошли. Сегодня я возглавляю одну из районных общественных организаций Москвы, вместе мы готовимся к 30-летию со дня авария на Чернобыльской АЭС. Жена периодически спрашивает: «Зачем тебе это нужно? Может, лучше отпустить эту тему?» Думаю, так она оберегает мою психику. Но я отвечаю: «Я не был в Афганистане и Чечне, но я был в Чернобыле». И на Митинском кладбище лежат 28 моих товарищей, поэтому это – мой долг перед ними и их семьями. Дети это понимают, успокаивают маму: это папино занятие, папин крест.
