Мы приехали жить в Германию: моя жена, Ксения и я. Из нас троих немецкий язык был только у жены.
Я мог сказать только, как меня зовут и спросить: «Ву ист кляйне кнайпе?» – «Где кабак?» Ксения не могла и этого.
При этом в России язык был очень важен для нас. Я зарабатывал языком деньги – мой роман «Дед» стал бестселлером в Москве. А Ксюша выучилась говорить по-русски очень рано. Уже в 1,5 года она изумляла сложными речевыми конструкциями других детей. «Ну, мама, мамочка, любимая моя, я очень хочу поиграть еще с этим мальчиком! Пожалуйста, разреши, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста», – однажды подбежала она к нам на площадке в Москве. Тот мальчик тоже хотел поиграть с Ксюшей. Он был вдвое старше (три года против ее полутора), дергал свою маму за подол юбки и требовал: «Я ХОЧУ, ЧТОБЫ МАЛЕНЬКАЯ ОСТАЛСЯ К НАМ!»
Не поймите меня неправильно. Я не против мальчиков. Просто они, говорят врачи, порой развиваются позднее. И правильная речь у них тоже приходит, но – попозже. И вот мы – Ксения и отец ее, писатель всея Руси – со всем своим языковым выпендрежем вдруг оказываемся в другой стране. И не можем сказать по-немецки ни слова.
«Дети быстро учат язык!», «Не успеете оглянуться, и она заговорит!» – наставляли нас перед отъездом. И мы кивали в ответ: «Да, да. Мы и не сомневаемся в этом».
Но вместо этого Ксения приехала в Германию, пошла в немецкий детский сад – и замолчала.
«Ксюша, – спрашивала ее мама и показывала картинки. – А как будет по-немецки «огурец»? А давай читать книжки на немецком? А давай сегодня посмотрим твою любимую Свинку Пеппу на немецком, а я помогу там, где ты не поймешь?» Ксюха соглашалась на все. Но при этом продолжала молчать и смотреть на других детей исподлобья.
Мы начали волноваться. Мы решили, что дитя не может пережить стресс переезда. Мы стали подумывать о том, чтобы нанять репетитора и психолога. Но тут Ксения сказала свое первое немецкое слово: «Найн!» – «Нет!» Это слово было всеобъемлющим и сразу ввело ее в круг коммуникации. «Ксения, ты будешь соус к макаронам?» – спрашивали воспитатели в детском саду. «Найн!» «Ксения, а можно поиграть с твоей игрушкой?» – «Найн!»
К немецкому «нет» Ксения стала вскоре добавлять другие слова. Она выдумывала их сама, но так, чтобы они звучали похоже на немецкие. Девочка была уверена: если все вокруг говорят абракадабру (а, вероятно, именно так она восприняла новый язык), то ей следует говорить абракадабру тоже – и дело в кармане. «Я выучила немецкий!» – гордо заявило нам дитя.
Мы и не заметили, как в абракадабре стали появляться настоящие слова. А затем – предложения. А затем – придаточные предложения. И сейчас, спустя год, Ксения щебечет на немецком так, что мне приходится переспрашивать: «Что? Что? Что ты сейчас сказала?». Она свободно переходит с русского на немецкий и – наоборот.
Бабушка Ксении – сама учитель немецкого. На Новый год мы были в гостях в Москве. Бабушка наливала Ксении ванну и была восхищена. Потому что Ксюша попеняла бабушке на немецком: «Дас ист вассервершвендунг!» – «Это расточительство воды, ба!»
Сам-то я не хожу в детский сад и не провожу по восемь часов в день среди немцев. Я учу язык по вечерам. Уроки дает мне жена.
В моем учебнике персонаж по имени Николай Миров (видимо, выходец из Ост-Европы) путает бананы с яблоками и никак не может запомнить: «Ist das eine Banane? Oder ein Apfel?» (Это, черт возьми, банан? Или яблоко?). Поспевать за Ксенией мне тяжело.
Но все же кое-что могу понять и я. Например, как Ксюха на немецком жалуется своей подруге Рутаве: «Мои родители меня раздражают. Они не дают мне есть много сладкого». «Ничего страшного, – успокаивает 4-летнюю Ксюшу 3-летняя Рутава. – Мои тоже меня частенько бесят».
Прямо детсадовский Пиквикский клуб, ей-богу. Но я не подаю вида, что понял.
Чем дольше я буду изображать неуча, тем больше смогу узнать. Про Ксению.
Про то, когда она выкурит свою первую сигарету в школе. И главное – про мальчиков. Вот здесь я буду держать ухо востро.